— Да, но был ли обман?
— Помимо инстинктивного отвращения, какое вызывают у меня обман и фальшь в любом обличье, я считаю своим непременным долгом разоблачать ложь, карать ее, гнать без оглядки. Да, гражданский долг честного человека — с корнем истреблять этот омерзительнейший из пороков. Должен признаться, впрочем, что собственная моя гражданственность не простирается дальше пассивного отвращения. Но прощать я не прощаю: в душе я отношусь к этому всерьез и не могу простить обмана… Между двумя враждующими силами, разделяющими общество, возможно одно лишь показное перемирие. Подлинного мира между ними я не допускаю!
Она метнула в него быстрый взгляд.
— Силы добра и зла! — выкрикнул он.
Лицо ее выражало недоумение и глубокую тоску.
— Но ведь всякая вера зиждется на разграничении добра и зла, — продолжал он, приписывая набежавшие на ее чело морщинки тому, что она осуждает нехристианский дух его речей. — Такое разграничение вы найдете и у христиан, и у индусов, и у персов — повсюду. Оно основано на общечеловеческом опыте. Обман и искренность несовместимы. Правда должна убить ложь, иначе ложь убьет правду. Нет, я не прощаю. Единственное, на что я способен, это сказать обманщику: изыди!
— Но так оно и следует! Это великодушно! — воскликнула Летиция, радуясь, что может одобрить его и заглушить ропот, поднявшийся было в ее строгой душе. К тому же и участь Клары таким образом решалась благополучно.
— Быть может, я и способен к великодушию, не знаю… — как бы вслух подумал он — и остановился, чтобы дать ей возможность торжественно и с жаром подтвердить, что все его поступки носят на себе печать великодушия и благородства.
Летиция этой паузой не воспользовалась.
— Впрочем, — продолжал он, задетый ее молчанием, — свет признает только то, что на потребу дня. Люди, видно, меняются: с годами мы перестаем быть героями. Сам я, например, не замечаю в себе перемены: нет, я этого обвинения не приемлю. Единственное, в чем я изменился, это в своих честолюбивых — назовем это так — стремлениях. Их я начисто лишился. Да и что такое честолюбие? Признание собственного несовершенства, не более! Желание выделиться говорит лишь о сознании своей посредственности. Зато я по-прежнему дорожу мнением тех, кто дорог моему сердцу. Вы скажете — это слабость? Допустим — но, во всяком случае, не постыдная.
Летиция ломала голову, пытаясь сообразовать эту тираду со всем предшествующим разговором. Она терялась в догадках, ибо не знала «температуры центральной точки его души», как, щадя ее кумира, туманно выразился Вернон.
— Ну что ж, — продолжал он, снова не дождавшись ее реплики, — быть может, я изменился не только в том, что утратил страсть первенствовать повсюду, быть может, во мне несколько ослабла жажда всех тех развлечений, которые свойственны джентльменам моего круга. Меня уже не увлекает мысль о чистокровном жеребце… хотя когда-то, признаться… Да и охотничья свора — тоже. А ведь было время, когда я поставил себе целью сделаться обладателем самой лучшей псарни и самых резвых скакунов в королевстве. Какое ребячество! Много ли чести от того, что обладаешь чем-то таким, чего нет у других, или от того, что сам в чем-то искуснее, чем другие? Ведь, по существу, от этого не становишься выше. Гоняясь за превосходством такого рода, мы лишь признаем собственное ничтожество. Да и что с того, что мы достигнем этой цели? Положим, кони мои хороши, все ими восхищаются, во всем графстве нет им равных. А дальше что? Ведь это всего лишь лошади, ведь все хвалы расточаются не мне, а моей конюшне. По правде сказать, такая слава меня не прельщает. Меж тем я знаю людей, которые с жадностью глотают комплименты, предназначенные четвероногим, и таким образом признают себя чем-то вроде кентавров. Поистине, удивления достойно ничтожество тех, с кем трешься бок о бок на житейском торжище! И можно только позавидовать простодушию наших предков, которые тешились этими пустяками и даже гордились ими. Я, например, считаюсь метким стрелком. По этому поводу я могу сказать одно: «Адресуйте ваше восхищение, господа, моим предкам, от которых я унаследовал твердость руки и остроту зрения. Меня эти восторги ни в коей мере не касаются». Я равнодушен к любой хвале, если она относится не ко мне, не к моей личности, сути моего «я». С вами, Летиция, я могу говорить, как не говорю ни с кем, и вы можете мне поверить, если я вам скажу, что восхищение, — а в молодости, как вам известно, я буквально плавал в лести, да и что было делать: если бы я не научился плавать, я бы утонул! — восхищение, говорю я, преимуществами, коими одарила меня природа, потеряло для меня свою сладость. Итак, если я переменился, припишите это росту во мне духовного начала. Все мы смертны, все подвержены земным законам, а стало быть, и перемене. Могу прибавить, что среди помещиков не принято посвящать себя науке. Но таково уж веяние времени, и я, должно быть, почувствовал его инстинктивно, когда еще студентом покинул классическую филологию ради естественных наук. Таким образом, мне удалось избежать свойственной классикам самонадеянно-властной манеры, забавный образец которой вам довелось наблюдать сегодня в карете, когда мы с вами ехали к миссис Маунтстюарт. Точные науки — занятие более скромное и, если угодно, более кропотливое. Они имеют дело с фактами, а овладев фактами, вы овладеваете умами, и вам незачем прибегать к надменному краснобайству филологов, щеголяющих красивыми оборотами, пестрыми и нарядными, словно личная охрана папы римского! Разумеется, нельзя не склонить голову перед Непогрешимым — да и как же иначе, когда штыки его наемных великанов упираются вам в грудь!
Сэр Уилоби сделал здесь передышку, чтобы дать мисс Дейл возможность — с присущей ей женской деликатностью — выразить свое согласие с его завуалированным выпадом по адресу доктора Мидлтона в отместку за его неблаговидное поведение в карете.
Мисс Дейл, однако, промолчала.
Она мысленно корила Клару за непоправимый урон, который та нанесла ее сердцу: слушая разглагольствования сэра Уилоби, она чувствовала, что оправдывает ее в душе. Собственная застарелая боль заговорила в ней, и она взглянула на сэра Уилоби новыми глазами: такого человека можно простить, можно даже пожалеть, но удивить ее он уже ничем не может.
«Центральная точка» в душе сэра Уилоби меж тем достигла полного накала, и он немного воспрянул духом; однако тех заключительных нот, которые он так любил слышать из женских уст, этой подчиненной гармонии, которую ждешь после того, как солирующий инструмент исполнит свою партию, не последовало. Хоть бы два-три такта! Летиция молчала. Бедняжка, должно быть, — как это с ней бывает, — слишком подавлена его вниманием. В ней дрожит каждый нерв, и она не в силах выказать ни умственных, ни музыкальных своих способностей. Впрочем, до сих пор он всегда мог рассчитывать на ее музыкальность… Или уж слишком она ему соболезнует? Но разве есть для этого основание? Неужели эта отчаянная, безрассудная девица сделала ее своей наперсницей? О, бесстыжая дочь высокомерного родителя! Быть может…? Но нет, это было бы слишком ужасно (мысль эта, ударив его по сердцу, тотчас со звоном от него отскочила)… Неужели Летиция полагает, что здесь кроется нечто большее, нежели обычная любовная размолвка… Измена?! Или она слышала о сопернике? Быть может, ей известно нечто такое, чего еще не знает он сам? Стоило задеть пресловутую центральную точку, как Уилоби становился ясновидящим. Итак, Летиция знает все. Следовательно, ему остается прибегнуть к пафосу.
— Ну, так вот, — продолжал он, — я остановил свой выбор на Науке. Пусть я кажусь среди моих соседей белой вороной, это объединяет меня со всеми, кто стремится вперед, кто ступил на путь прогресса, — о, я знаю, что самое слово «прогресс» является для некоторых едва ли не бранным! Как вам понравился вечер у миссис Маунтстюарт?
— Чрезвычайно.
— Послезавтра миссис Маунтстюарт обедает у нас со своим профессором. Вы удивлены? Вы как будто вздрогнули.
— Я не слышала приглашения.
