Они видели его как живого. В каждом росчерке его пера, в каждом словечке и даже в каждом умолчании чувствовался сам Уилоби; это был автопортрет в рост на фоне Америки, Японии, Китая, Австралии и, наконец, Европы — автопортрет сэра Уилоби Паттерна, взирающего на уродцев мироздания, населяющих эти земли. Рядом с ним Вернон казался простаком, который не умеет отстоять свое достоинство, радуется всякому доброму слову, благодарит за любое приглашение на обед и смиренно пытается разобраться в своих впечатлениях. Ну, да ведь один из них Паттерн, а другой — всего лишь Уитфорд. Этим все сказано. Первый — прирожденный талант, второй — старательный школяр, который ковыляет за ним, как может. Первый всегда и везде, куда бы ни заносила его судьба, прежде всего — английский джентльмен. Второй представляет собой нечто неопределенное, какую-то новую формацию, получившую последнее время распространение в Англии и не сулящую ничего хорошего ни себе, ни своему отечеству.
Уилоби дал бессмертное описание Вернона на американском балу. «Итак, adieu[1] кузенам! — писал он по дороге в Японию. — Если я и пользовался некоторым успехом на их балах, если моя английская посадка в седле и произвела некоторое впечатление, то в целом завоевать их симпатии мне все же не удалось. Распевать с ними их национальный гимн — если только сваленные в кучу разнородные штаты можно именовать нацией! — я не мог и должен признаться, когда они пели этот свой гимн при мне, я их выслушивал с ледяною вежливостью. О, это великий народ, спору нет! Скажем же ему «прости». С трудом удалось мне оторвать от него беднягу Вернона, который начал было всерьез подумывать о том, чтобы обосноваться там навсегда, и даже намерен кое с кем из них переписываться». Уилоби дал, впрочем, понять, что, если отвлечься от некоторых черточек, рисующих наглость аборигенов (каковые черточки перо Уилоби, разумеется, не преминуло воспроизвести), можно считать, что его посещение Америки обошлось без особых приключений. Правда, господин Президент — намеренно, нет ли — позволил себе быть невежливым; ну, да чего ожидать от человека его происхождения! С подобными восклицаниями и умильными помахиваниями львиного хвоста во славу Британии — Владычицы Морей, которая, видимо, ожидала от него сих хвостовых изъявлений патриотизма, — сэр Уилоби Паттерн ретировался из этой страны непостижимых нравов и обычаев. Впоследствии, когда ему доводилось говорить об Америке, он отзывался о ней с почтительной задумчивостью, как бы несколько поджав вышеозначенный хвост. Надо полагать, что из этого путешествия он извлек кое-какие уроки. Дело в том, что иные кузены становятся великими мира сего и во избежание неприятностей их лучше не дразнить. Не дай бог, чтобы интересы кузенов когда-нибудь столкнулись!
После трехлетнего отсутствия Уилоби вернулся в свою родную Англию. Прекрасным апрельским утром, в последний день этого месяца, он подъезжал к воротам Паттерн-холла, и по счастливой игре случая первой, кого он повстречал, оказалась Летиция. С небольшой стайкой девочек-школьниц она переходила дорогу, пересекавшую луг, где они собирали полевые цветы к предстоящему весеннему празднику. Он выскочил из кареты и стиснул ее руку в своей.
— Летиция Дейл! — воскликнул он, с трудом переводя дыхание. — Ваше имя звучит как английская музыка! Вы в добром здоровье, не правда ли?
Вопрос, в котором было столько дружеского участия, не мог не сопровождаться соответственным взглядом — глаза в глаза. Там он нашел то, что искал — свое отражение, крепко обнялся с ним и, отпуская руку Летиции, произнес:
— Вы, и эти девочки, и эти цветы! В самых горячих своих мечтах не мог я вообразить, что родина встретит меня такой прелестной картиной! Но нет, я не верю в случай! Мы должны были встретиться с вами именно так — не правда ли?
Летиция еле слышно пролепетала что-то о своей радости. Он вручил ей золотую монетку на всю компанию и стал спрашивать, как кого зовут.
— Мери, Сузен, Шарлот — нет, мне не нужно фамилий! Милые мои, приходите ко мне со своими венками завтра поутру — да пораньше, смотрите! Я не люблю соней и лежебок! А что, Летиция, очень я загорел?
Он улыбнулся, как бы прося извинения за иноземное солнце, и тихо, почти про себя, продолжал изливать свои восторги:
— Что может сравниться с нашей английской зеленью? Как она восхитительна! Но если вы хотите понять всю прелесть нашей Англии, покиньте ее на время и прокоптитесь как следует под солнцем чуждых широт. Только тогда научаешься все это ценить, когда, подобно мне, вкусишь изгнание, — ах, сколько же лет оно длилось? Сколько?
— Три года, — сказала Летиция.
— А не все тридцать лет? — воскликнул он. — Я чувствую, что постарел гораздо больше, чем на три года. Впрочем, глядя на вас, скажешь, что и трех лет не прошло. Вы все та же. Вы ничуть не переменились. Мне хочется думать, что это так во всех отношениях. Ну, да я к вам зайду, и очень скоро. Нам надо о стольком с вами потолковать, мне столько надо рассказать вам! Я не замедлю наведаться к вашему отцу. С ним у меня особый разговор. Но я чуть не забыл о своей родной матушке! Прощайте — ненадолго — всего на несколько часов!
Он снова стиснул ее руку. И в следующую минуту его уже не было.
Она отпустила детей по домам. Собирать желтые примулы показалось ей теперь если и не каторжным трудом, то, во всяком случае, занятием весьма пресным. Зачем только спустилась на землю ее звезда — уж очень будоражит это сияние! Вместе с тем восторженный патриотизм сэра Уилоби действовал подобно весеннему дождю, вступающему в единоборство с холодным восточным ветром, когда в воздухе разливается благоухание и все кругом оживает и облекается в яркие краски. Поддавшись своей давней слабости, Летиция вновь подивилась непостижимому поступку Констанции Дарэм. Она простить не могла ей горя, которое та причинила этому великодушному волшебнику, этому бедному изгнаннику с аристократическим обветренным лицом и проникновенным взглядом. Ах, как глубоко в душе умели читать эти глаза! Перед духовным взором терпеливой постницы возникла картина пышного пиршества. Голод заявил о себе, мелькнула надежда, а с ней — улетучилось терпение. Летиция гнала надежду, призывала терпение вернуться, но не могла заглушить голос природы. «Не вечно же быть зиме!» — убеждал этот голос. А мы, можем ли мы осуждать Летицию за то, что, почувствовав тепло, она решила, что это весна, что возвращение Уилоби предвещает смену временя года, кладет конец долгой зиме? С ее отцом у него — разговор особый, он так и сказал! Что бы это значило? Только одно — что он… но нет, она не смела облечь свою мысль в слова, не решалась даже сколько-нибудь на ней задержаться.
Когда они встретились в следующий раз, она была уже не «Летиция», а «мисс Дейл».
Неделю спустя он беседовал с ее отцом, один на один. И весь вечер этого столь многообещающего дня мистер Дейл на все лады расхваливал великодушие сэра Уилоби, предложившего продлить аренду на прежних условиях. Если не считать двух-трех комплиментов, сказанных сэром Уилоби по адресу Летиции, вся их беседа была не больше как деловой разговор помещика с арендатором.
— Итак, нам не придется расставаться с нашим коттеджем, — произнесла Летиция тоном глубокого удовлетворения, тихонько задушив зародившуюся в ее груди надежду. К вечеру ее дневник украсился новой записью:
«Какой же дурочкой я была сегодня! Что-то завтра?»
А назавтра и в продолжение многих дней в дневнике вместо слов появлялись одни многоточия.
Терпение нехотя возвращалось к ней и снова сделалось ее единственной пищей. Эта пища казалась ей еще более скудной, чем прежде. Терпение — диета успокоительная, но отнюдь не сытная. Оно удел покойников, и мы в некотором роде уподобляемся им, когда слишком долго, без передышки сидим на этой диете. Увядшие впалые щеки не свидетельствовали в пользу Летиции и как бы оправдывали ее кумира в том, что он обходит ее своим благосклонным вниманием. Иногда она видела его в Большом доме. Он не замечал в ней перемен и в обращении с ней был по-прежнему любезен и ласков. Подчас, подняв глаза, она ловила на себе его взгляд, но он всякий раз переводил его на матушку. И Летиция запрещала себе думать, опасаясь мыслей, как смертного греха, а надежды, как призрака, которому не дает угомониться нечистая совесть. И все же она невольно задавала себе вопрос: неужели все дело в леди Паттерн? Впрочем, свое кругосветное путешествие он и в самом деле предпринял, повинуясь желанию матушки, женщины болезненной и честолюбивой. А теперь, как ей ни хотелось, чтобы сын жил с нею в Паттерн-холле, она одобряла его решение поселиться в Лондоне.
