К этому, собственно, и сводилась деловая часть письма. Второй, уже несколько менее жадный глоток, сделанный на ходу, принес душевное утоление:

«Люблю ли я тебя по-прежнему? Дорогой мой друг, чтобы испытать меня, тебе только остается попасть в беду».

Клара заговорила первой.

— Да, да, милый Кросджей, — сказала она, — если хочешь, мы с тобой совершим еще одну прогулку после завтрака. Но помни, ты никому не должен говорить, куда мы ходили. Я дам тебе двадцать шиллингов на твою коллекцию бабочек и птичьих яиц, а ты обещай мне, что больше никогда не будешь сбегать с уроков. А мистеру Уитфорду скажи, что понимаешь, как нехорошо, как неблагодарно ты поступил. А то он совсем на тебя махнет рукой… Ты знаешь, как идти на станцию полем?

— Да, это на целую милю короче. У мельницы Комблайна выходишь на проселок, потом еще пять минут прямиком, а дальше уже по шоссейной дороге.

— Хорошо. Сразу после завтрака беги на птичий двор, к фазанам, я тебя там найду. А если кто-нибудь тебя увидит до того, как я приду, скажи, что любуешься оперением гималайского петуха. Если же нас застанут вместе — сделаем вид, будто мы бегаем наперегонки. И ты, конечно, меня нагонишь — только потом, когда нас уже не будет видно. А вечером скажи мистеру Вернону, то есть мистеру Уитфорду, скажи ему, что эти деньги — часть карманных денег, которые я буду тебе посылать. Я знаю по себе, как это приятно иметь карманные деньги, Кросджей. Скажи ему, что это я позволила тебе не заниматься сегодня — да я, может, сама ему напишу, — и он тебя простит, если не слишком рассердится. Он ведь бывает очень строг.

— А вы смотрите ему прямо в глаза, мисс Мидлтон. Я и сам его знаете как боялся! Это он научил меня смотреть ему в глаза. Он говорит: кабы люди всегда смотрели друг другу в глаза, — как когда он дает мне уроки бокса, — на свете было бы гораздо меньше ссор. Только вот я не помню всего, что он говорил.

— Но ты и не обязан запоминать все, Кросджей.

— Да, но вы любите, когда я вам про него рассказываю.

— Мальчик мой, право же, я не помню, чтобы когда-нибудь тебе это говорила!

— Говорить не говорили, а любите, я знаю. А он любит слушать, когда вы поете или играете на рояле. И вообще любит на вас смотреть.

— Как бы нам не опоздать, — сказала Клара и прибавила шагу.

Они почти бежали, и когда дошли до парка, оказалось, что у них еще есть время в запасе. Они решили сделать круг и взглянуть на уже отцветающую махровую вишню. Клара закинула голову, чтобы вновь увидеть те миры, которые недавно показались ей волшебными, исполненными райской прелести. Тогда под сенью этой вишни лежал Вернон. Впрочем, это не имеет значения: ведь она смотрела вверх, на крону дерева, а не на него! Теперь это дерево с его поблекшими соцветиями, напоминавшими истоптанный снег, казалось печальным.

— Он говорит, что не умеет нравиться дамам, — продолжал Кросджей.

— Кто говорит?

— Мистер Уитфорд.

— Он так и сказал?

— Я не запомнил точно слов, но только он сказал, что дамы не желают слушать его наставления — совсем как я — с тех пор, как вы сюда приехали. А знаете, с тех пор, как вы здесь, я полюбил его в десять раз больше.

— Чем больше ты будешь его любить, Кросджей, тем больше я буду любить тебя.

Мальчик вдруг вскрикнул и понесся навстречу сэру Уилоби, от одного вида которого Клару покоробило, как осенний лист, Кросджей бежал к нему, всем своим существом изъявляя радость. А ведь он ни разу за всю прогулку не упомянул его имени! Должно быть, мальчик заметил, что сэру Уилоби доставляют удовольствие внешние проявления привязанности, сказала себе Клара, вот он и подлаживается к нему. Она не думала осуждать за это Кросджея и только взирала критическим оком на сцену его встречи с сэром Уилоби. В молодости, когда нам доводится в ком-либо разочароваться, мы жаждем все новых свидетельств, подтверждающих справедливость наших претензий к развенчанному кумиру, — иначе мы склонны упрекать себя в чрезмерной суровости; неопытному сердцу невдомек, что чувство это складывается из множества разнообразных элементов. Невысказанное, оно тяжелым грузом ложится на душу, и всякое новое, даже самое малое подтверждение справедливости этой неприязни принимается с радостью, как еще один свидетель обвинения! Вот и сейчас, готовясь совершить поступок, который она в глубине души осуждала, Клара с жадностью ухватилась за это новое доказательство: как все в этом человеке фальшиво и мелко, подумала она, и как он калечит детскую душу! Тем не менее, инстинктивно подражая Кросджею, она встретила Уилоби приветливой улыбкой. Она так и сияла радостью!

— Добрый день, Уилоби, — сказала она. — В такое утро невозможно усидеть дома. Вы давно встали?

— Дорогая моя Клара! — воскликнул он, задерживая ее руку в своей. — Не утомились ли вы? Где вы были?

— Где я только не была! И ничуть не устала.

— Одни с Кросджеем? Что же вы не спустили собак?

— Я боялась, как бы они кого-нибудь не побеспокоили своим лаем.

— Меня в сто раз больше беспокоит мысль, что вы подвергаете себя риску.

Он поцеловал кончики ее пальцев. Его слова дышали нежностью.

— Да, но другие… — начала было Клара и не стала продолжать: какой смысл обвинять человека в том, чего он все равно понять не может?

— Когда вы в следующий раз опередите меня, Клара, обещайте взять с собой собак — очень вас прошу!

— Хорошо.

— Сегодня — я ваш на весь день.

— Право?

— С первого и до последнего часа! Итак, веселый нрав Горация пришелся вам по душе?

— Он очень забавен.

— О да, его хоть за деньги показывай!

— А вот и полковник де Крей!

— Можно подумать, что он и в самом деле к нам нанялся!

Горечь, с какой он произнес эти слова, не ускользнула от Клары. Уилоби пожелал полковнику доброго утра и ушел, заметив, что ему пора наведаться в конюшни.

Де Крей поклонился Кларе.

— Дарлтон, — начал он с места в карьер. — Ее фамилия Дарлтон? Уж не дочь ли она генерала Дарлтона? Если так, то я имел честь танцевать с нею в паре. Верно, и вы тоже… то есть дома, разучивая па, или, как это водится у барышень, в избытке чувств, после очередного триумфа. И вы, конечно, знаете, какой она прекрасный партнер!

— О, удивительный! — воскликнула Клара, в приливе благодарности к подруге, согласившейся поддержать ее в несчастье. Письмо мисс Люси бесценным сокровищем покоилось у нее на груди.

— Как ни странно, мисс Мидлтон, вчера это имя мне ничего не сказало. И вдруг, среди ночи, в ушах моих словно зазвенел серебристый колокольчик: я вспомнил особу, в которую был почти влюблен — во всяком случае, я был положительно влюблен в ее манеру танцевать! Черненькая такая, вашего роста и столь же легкая в движениях — словом, ваша сестрица, но другой масти. А уж теперь, узнав, что она ваша подруга, я…

— Да вы ее, может, еще и повстречаете, полковник де Крей!

— Увы, я буду в состоянии предложить ей всего лишь отвергнутое сердце. К тому же, стоит познакомиться с очаровательной девицей, как узнаешь, что она уже сговорена! Право, мисс Мидлтон, это не слова из романса, а крик души.

— Так вот, Люси Дарлтон… Вы хотели, чтобы я говорила с вами серьезно, полковник де Крей?

— И вы в самом деле готовы снизойти? И перестанете видеть во мне вечного шута? Вам, верно, известно, что существует порода печальных клоунов. О, если б вы могли разглядеть под гримом мое истинное лицо, оно вам не показалось бы смешным! Тринадцать лет назад я был любим, но моя милая почила в могиле. С тех пор я никак не могу найти своего места в жизни. Должно быть, оттого, что не могу найти другую, которая бы сжалилась надо мной. Добиться женской улыбки нетрудно, нетрудно даже добиться от женщины ее руки, но как завоевать сердце женщины, на которую можно положиться, как на самого себя? Я был беден. «Как только мне исполнится двадцать один», — сказала она. Я дождался этого дня и пришел за ней. К моему удивлению, меня пропустили в дом, и провели прямо к ней в комнату. Я увидел ее, и рядом с нею — смерть. Она хотела обвенчаться со мной, чтобы завещать мне свое состояние!