Доктор Мидлтон развел руками.
— Ты аккредитуешь меня послом к Уилоби, Клара? Предназначаешь мне роль мячика меж двух ракеток? Ну, да ладно. Была бы пьеса, пролог — дело второстепенное. Насколько я понимаю, меня посвящают в одну из многочисленных тайн любви, но, честное слово, я так ничего и не понял. Если у тебя есть что-то такое, что нужно сообщить Уилоби, пусть он это услышит из твоих уст.
— Да, да, отец. Мы с ним кое в чем расходимся, а я сейчас не в состоянии вести споры. У меня головокружения, и я боюсь, как вы совсем не расхвораться. Мы с ним… это я виновата, я!
— А вот и звонок! — воскликнул доктор Мидлтон. — Я поговорю с Уилоби.
— Прямо сейчас?
— Ну, не знаю точно. Во всяком случае, до обеда. Я не могу привязать себя к часовой стрелке. И позволь мне тебе сказать, что я не ожидал от своей дочери такого вульгаризма. «Прямо сейчас!» Нет, моя девочка должна следить за своей речью. — И чтобы смягчить суровость своих слов, доктор Мидлтон улыбнулся и поцеловал Клару в лоб.
Она объявила, что не в состоянии есть, и поднялась к себе, заклиная отца послать ей весточку тотчас после того, как у него состоится беседа с Уилоби. Гордая своим самообладанием — она ведь не пролила ни единой слезинки, говоря с отцом, — Клара начинала верить в собственное мужество наперекор всем прежним свидетельствам ее малодушия.
Погода менялась каждые полчаса: ливни чередовались с яркими проблесками солнца, и казалось, будто это проходят, взявшись за руки, прелестные девушки, то темноволосые, то русые. Вот тучи обложили небо, и Клара ежится от холода; но стоит солнцу пробиться сквозь капли дождя, и она прячет лицо в ладони, чтобы не поддаться радостному чувству. Решив, что у нее мигрень, она и в самом деле начала ощущать симптомы этого тягостного состояния и совсем пала духом. Она растравляла себя, вспоминая скромную восторженность, с какой Летиция говорила о радостях сельского житья и, главное, о здешних местах с их роскошными лесами и живописными лужайками, где все дышит миром и покоем. Как только у Клары появился проблеск надежды вырваться из предуготовленного ей будущего, ее воображение принялось рисовать его в самых заманчивых красках. Ей представилась жизнь, какую бы она вела в этом краю, где солнце не раскаленный огненный шар, а друг, улыбающийся сквозь лесную листву, где всюду, куда ни кинешь взор, виднеются привычные очертания парка и лугов, где все такое знакомое и такое родное — и холмы, амфитеатром раскинувшиеся в отдалении, и сердца бедных поселян… (Ведь вот же — сочувствует она этим бедным поселянам всей душой, следовательно, не такой уж она испорченный человек!) Как все это должно стать близко и мило тому, кто проводит здесь каждый день своей жизни, с утра до ночи и с ночи до утра! А Клара к тому же любит цветы, душа ее живо отзывается на радости, которые приносит с собой каждая смена года, умеет наслаждаться стихами, погружаться с головой в книгу. Глубоко заглянув в себя, она убедилась в искренности всех этих чувств: они коренились в почве, ее взрастившей. Эта вера была особенно нужна Кларе сейчас, когда, прикрыв ладонью глаза, она сознавала, что болезнь ее — в некотором роде симуляция, несмотря на то что причины, которые могли бы вызвать у нее мигрень, были настолько основательными, что ее собственный мозг отказывался уличить ее в обмане и даже наградил ее некоторым подобием боли. Иначе — как бы она посмела запереться у себя в комнате? Вернон Уитфорд, разумеется, примет весть о ее нездоровье скептически. А что подумает полковник де Крей, независимо от того — настоящая у нее мигрень или выдуманная? Ведь до этой минуты она не проявляла ни малейших признаков недомогания. Клара вспомнила смех и беспечную болтовню де Крея, и мигрень, которую она так старательно себе внушала, как рукой сняло; полковник действовал на расстроенные нервы подобно освежающему морскому ветерку. Она принялась было думать о сэре Уилоби, но тут мысли ее смешались, в них было не больше логики, чем в пенящемся водопаде.
Вскоре, однако, чувства ее устремились по новому руслу. Ее камеристка Баркли принесла ей записку от отца, на которой карандашом было начертано: «Factum est; beatus est; amantium irae, etc.»[8]{27}.
В первую минуту ей показалось удивительным все: и что отец поговорил с Уилоби, и что тот изъявил готовность пойти навстречу ее желанию, и что отец ее подумал, будто между ними произошло то, что принято называть «милые бранятся». Но уже в следующую минуту она решила, что иначе и быть не могло. Ну, конечно же, Уилоби и сам ею тяготится и рад разрыву. Он-то понимает, что она уезжает навсегда. И Клара в душе поблагодарила его за намек на «amantium irae», который — теперь она в этом не сомневалась — исходил именно от него, хоть самый смысл стиха она и отвергала применительно к их положению. Она снова загляделась в окно на эту милую скромную природу. Как счастлива будет хозяйка Паттерн-холла, если только ей удастся быть счастливой с его хозяином! Клара Мидлтон завидовала ей лишь в одном: она будет обладательницей махровой вишни. Если бы можно было увезти с собой цветущую веточку этого дерева, она бы рассталась с этими краями, унося в памяти одно только хорошее. Но увы, цветы увянут и сделаются седыми, как пыль, как снежная корка в альпийских ущельях. Призрак мигрени отступил. Клара сняла кисейное платье и переоделась в шелковое, схватила, не выбирая, первую же шляпку, которую подала ей Баркли, и с душой, открытой всем и каждому, не исключая Уилоби, подошла к окну, растворила его, вдохнула воздух всей грудью и благословила весь мир. «Если бы Уилоби только захотел раскрыть душу природе, он бы избавился от своего ужасного мнения о мире, его окружающем!..» А природа и в самом деле благоприятствовала новоявленному оптимизму Клары — кругом все сияло и искрилось после только что отшуршавшей завесы ливня. Клара даже испытывала нечто вроде голода, — да, да, настоящего голода! Ощущение это давно уже ее не посещало, и ей стало еще радостнее. Впрочем, она не стремилась тут же его утолить. Напротив, ей захотелось дать своему аппетиту разыграться как следует, ибо она чувствовала, как под его воздействием в ней оживает каждая мышца. Со свойственной только очень безмятежным женщинам стремительностью Клара метеором спустилась с лестницы, промчалась по вестибюлю мимо полковника де Крея и исчезла в дверях одной из комнат.
Полковник де Крей глядел, прищурясь, на полуотворенную дверь. Не следует забывать, что де Крей принадлежал к беспечному племени светских охотников и в качестве такового — чтобы не дать прекрасному, но лукавому полу с помощью всех имеющихся в его распоряжении ухищрений и тонкостей сбить себя со следа — стремился всякий раз определить заранее, с каким видом дичи ему приходится иметь дело: принадлежит ли птица, на которую он охотится, к разряду летающих или бегающих по земле? Одна вспорхнет, — только ее и видели! — другая сама подставляет грудь меткому стрелку. Для охотника не существует индивидуальной женщины. Ее характер интересует его лишь постольку, поскольку он позволяет отнести ее к тому или иному виду. Что касается умения отличать ее, как индивидуальную особь, как организм, наделенный одному ему присущими свойствами, то здесь наш охотник пасует, как последний тупица.
Прищуренный глаз де Крея, глядящий на полупритворенную дверь, говорил о том, что за этой дверью скрылась отъявленная кокетка. Для такого суждения у него было достаточно оснований. Она как-то странно высказалась по поводу разбитого свадебного подарка, странно говорила об Уилоби, — во всяком случае, тон, каким она о нем говорила, звучал по меньшей мере странно. Странно приветствовала она своего жениха при встрече с ним. А как она отозвалась обо всей этой истории с Флитчем! Как поглядела при этом! И как тотчас сделалась любезна и внимательна к другу своего жениха! И, наконец, после очаровательного разговора, такого сверкающего и легкого, — полковнику в жизни еще не доводилось так упиваться непринужденной беседой с девушкой! — у нее ни с того ни с сего объявляется мигрень! Ясно, вся эта мигрень ей понадобилась для того, чтобы высказать ему свое пренебрежение, равно как и ее внезапная слепота: она его, видите ли, не заметила.
