— А почему вы так покраснели и дрожите всем телом?
Клара сделала над собой усилие и посмотрела подруге в глаза. Затем склонила голову.
— Тем непростительнее мое поведение, — пролепетала она.
Наградой ей был еще один поцелуй, нежнее прежнего. Она покаялась и получила отпущение грехов. Однако теперь, когда она поняла, что уже тогда любила или готова была полюбить Вернона, ее поступки предстали перед ней в еще более неприглядном свете.
— Ах, вы видите меня насквозь, — сказала Клара, прижимаясь к Летиции и стискивая ее в своих объятиях.
— Следовательно, у него никогда не было оснований для таких опасений? — шепнула Летиция.
Клара отвернула лицо.
— По-настоящему? Никогда… Впрочем, я сказала вам, что заглянула в свое сердце: оно недостойно его. И если… да, да, я сейчас вижу, что так оно и было… если я могла быть такой гадкой женщиной, настолько низкой и слабой духом, что в своем нетерпении освободиться… а у меня такие мысли были, уверяю вас! Ну, вот, если бы он заговорил, мне пришлось бы открыться ему и сказать… О, вам, я знаю, это покажется невероятным! сказать, что я… Ах, Летиция, все это правда… Да, и тогда, зная, что он самый прекрасный, самый благородный человек на свете… Тем не менее была минута, когда я готова была ухватиться за что угодно — лишь бы избавиться от ненавистных мне уз. — Подняв голову и сморгнув слезу, Клара прибавила: — Вот что я имела в виду, говоря о боли.
— Но почему же вы не объяснили мне этого сразу?
— Милая моя Летиция, вечность должна была пронестись надо мной, прежде чем я могла вам все это сказать.
— И она пронеслась?
— Да, и я провела ее в чистилище. Но мне там сопутствовал ангел, и я не могу сказать об этом месте дурного слова. Добрый ангел, позвольте мне кое-что добавить!
— Говорите, исповедуйтесь до конца!
— Мне кажется… Подчас мне и самой приходило в голову… очень смутно, но сегодня как-то особенно… Конечно, я была не вправе так думать. Но то, что он подошел ко мне и не поступил, как поступил бы на его месте всякий другой, показалось мне… Чтобы читать в сердце человека высокого благородства, требуется более яркий свет, чем обычный. Я хотела слышать его голос, но, быть может, его молчание сказало мне больше. Ах, если б я не была таким суетным существом и не нуждалась в словах!
Стук в дверь заставил подруг переглянуться.
Вошел Вернон.
— Я как раз собиралась посмотреть, как там отец, — сказала Летиция, поднимаясь с кресла.
— А я только что от вашего, — обратился Вернон к Кларе.
Какая-то отчаянная решимость почудилась ей в его глазах. В Кларе проснулся дух противоречия, ей захотелось взять реванш за самобичевание, которому она только что себя подвергла.
— Надо полагать, что отец отправился на покой, — сказала она, едва за Летицией захлопнулась дверь. «Иначе бы вы сюда не пришли», — говорил ее тон.
— Да, он ушел. И благословил меня на прощанье.
— Его «покойной ночи» всегда включает в себя благословение.
— Но если на сей раз его благословение не будет иметь силы, значит, он пожелал мне покойной ночи в последний раз.
У Клары захватило дыхание.
— Мы уезжаем завтра, с утра.
— Я знаю. У меня с ним назначено свидание в Брегенце, в июне.
— Так скоро? С моим отцом?
— Оттуда мы двинемся в Тироль и затем возьмем направо, к югу.
— К Итальянским Альпам! А я включена в экспедицию?
— Ваш отец говорил об этом несколько неопределенно.
— Следовательно, вы говорили с ним обо мне?
— Я отважился заговорить о вас. Хоть я, как вам известно, особой отвагой не отличаюсь.
В Клариных прекрасных глазах вспыхнул мягкий блеск, но она поспешила спрятать его под ресницами.
— Но какие могут быть у отца сомнения? Разумеется, я с ним поеду.
— Он предоставляет это решить вам самой.
— В таком случае — да. Да, да, да, тысячу раз — да.
— Вы отдаете себе отчет в том, что вы сказали?
— Мистер Уитфорд, вот я закрыла глаза и говорю: «Да»,
— Берегитесь. Это мое последнее предупреждение. Если вы закроете глаза…
— Но только я не в силах подняться на горные вершины — пусть они довольствуются моим восхищением снизу у подножия, — уклончиво сказала она.
— Для начала и это годится.
— Горные вершины меня обнадеживают?
— Одна из них.
Грудь Вернона высоко вздымалась.
— Когда сидят у ваших ног, вы, верно, и в самом деле ощущаете себя высокой горой, — сказала она.
— Если бы у меня было сердце мыши, я бы, возможно, испытывал такое чувство.
— Но вы слишком высоки — вы неприступны.
— Еще раз предупреждаю: как бы вас не подхватили на руки и не подняли вверх!
— Кому-то в таком случае пришлось бы наклониться.
— Чтобы установить вас, как вымпел, на покоренной вершине!
— Теперь я вижу, вы и в самом деле говорили с отцом, мистер Уитфорд. Вы так образно изъясняетесь.
— Хотите знать, что он сказал? — спросил Уитфорд, меняя тон.
— Его язык я знаю прекрасно.
— Он сказал, чтобы я…
— И вы так и сделали.
— Только частично. Он сказал, что…
— Вы не можете сообщить мне ничего нового.
— Он сказал…
— Нет! Вернон, нет! Только не здесь, не в этом доме!
Эта мольба и то, что Клара назвала его по имени, говорили о многом. Было ясно, что ее стремительная мысль обогнала Вернона, осторожно подводившего ее к той конечной точке, дойдя до которой она должна была сдаться.
У него родилось ответное желание помедлить, не выговаривать торжественного слова. Только не здесь. Где-нибудь далеко от Паттерн-холла, в тени высоких гор.
Он больше в ней не сомневался. Руки их должны будут соединиться. Собственно, руки так и решили, без слов. Вернее, они ничего не решали, все получилось само собой, как у детей.
Дух доктора Мидлтона, как правильно догадалась Клара, снизошел на Вернона — в награду за то, что он решился наконец высказаться открыто. Склоняясь вместе с доктором над каким-то фолиантом, Вернон внезапно захлопнул книгу и поведал ему обо всем, что произошло в этом доме. Где-то посреди рассказа доктор Мидлтон его прервал. «Для этого человека нет ничего святого!» — воскликнул он. Вернон, насколько позволяла справедливость, стал защищать своего кузена. «Словом, вы утверждаете, что это ничем не выдающийся экземпляр гомосапиенса наших дней», — сказал доктор Мидлтон и, взглянув на часы, удостоверился, что до утра им уже не удастся покинуть Паттерн-холл. Предстояло перейти к самому трудному. Но не успел Вернон рассказать о великодушном предложении Уилоби, как доктор Мидлтон ошеломил его возгласом: «О лучшем муже для моей дочери я не мог бы и мечтать!» Уилоби сразу поднялся в глазах преподобного доктора. Он принялся восхвалять благоразумие джентльмена, который, несмотря на то что судьба не дала ему в свое время вкусить спасительную розгу, сумел так безропотно принять каприз «незрелой девчонки». И, не теряя ни минуты, отец означенной незрелой девчонки погнал Вернона изъявить ей свою родительскую волю: разом покончить со всеми капризами и доложить наутро о полном воцарении порядка и покоя. Вернон колебался. Тогда доктор Мидлтон высказал предположение, что, быть может, в конечном счете виноват во всей этой истории именно он, мистер Уитфорд, на что тот, в доказательство своей добросовестности, открыл ему свое сердце. «Идите к ней!» — сказал доктор Мидлтон. Вернон предложил назначить следующую встречу в Швейцарии, доктор Мидлтон выразил свое согласие, повторив: «А теперь — к ней».
Убедившись, что необычность ситуации, по-видимому, ничуть не смущает Клариного отца, Вернон собрался с духом и, преодолев щепетильность, отправился исполнять волю своего ученого друга.
Готовность, с какой Клара согласилась его выслушать после того, как Уилоби изложил ей свои условия, ее мягкая задумчивость во время их прогулки по парку — все это от него не ускользнуло и навело на кое-какие размышления. И вот, вдохновленный ее отцом и не имея иных оснований для надежды, кроме собственных смутных ощущений (а кто не знает, как трудно уверовать в эти ощущения, покуда рассудок не скрепит их своею печатью!), он сидел с нею рядом и держал ее руку в своей. И, как ни трудно было ему (это было трудно и Кларе, но ему, как мужчине, особенно) не дать этому слову, их слову — теперь, когда дверца клетки была распахнута настежь — выпорхнуть и взмыть в поднебесье, он все же остался верен своей привычке к самообладанию, а она почувствовала, что любит его за это сильнее прежнего.
