– Теперь мы могли бы сыграть в шестерку,- пристает живописец.

Ладно, поиграем часок. Карты живописец держит здесь же, в беседке, в ящике стола. Мы садимся за столик и делимся на две партии: я с домовладельцем и живописец с Провазником.

Хороша игра! Домовладелец даже при последней сдаче спрашивает, каковы козыри, никогда не знает, чем я пошел, и не ходит мне в масть. Ручаюсь, что у него есть фигуры, но он не объявляет ни одной. Когда я у него что-нибудь спрашиваю, он только подает мне через стол свою записочку. Ясно, что Провазник и живописец выигрывают и от радости ржут, как лошади. Я вижу, что мне остается только сбрасывать карты и платить крейцеры. Отилия платит за папашу, потому что, если бы рассчитывался он сам, мы бы до сих пор не закончили ни одной партии: он все время уверяет, что уже заплатил, и при этом жмет мне под столом ногу. Я убираю ноги под стул и развлекаюсь, наблюдая, как он лихорадочно шарит ногой под столом, ища, на что бы наступить.

Потом он вдруг напускается на меня за то, что я плохо играю: я, мол, не подбросил ему короля к пиковому тузу. Между тем пики вообще еще не выходили, а пиковый туз у меня на руках! Домохозяин продолжает шуметь, голос его звучит, как тромбон,- а в кармане у меня дюжина его записочек о том, что он не может говорить громко! Отилия умоляюще и печально смотрит на меня… ну ладно, я понимаю ее и молчу.

Я играл меньше часа и проиграл шестьдесят с лишним крейцеров.

Домохозяин ушел с Отилией домой, потому что вечерняя прохлада «вредит его горлу». Провазник тоже уходит. Служанка живописца приносит ему и жене ужин. Я прошу ее принести мне из трактира какое-нибудь горячее блюдо и пиво.

Я ем, а живописец развлекает меня, рассказывая, что его талант никогда не находил заслуженного признания. Из Академии его попросили еще до конца полного курса. Это потому, что он рисовал лучше самих профессоров…

Я опять сижу дома, и голова у меня идет кругом.

Никогда больше не оставлю окно открытым на ночь, какая бы ни стояла жара! В третьем часу ночи у живописца был скандал. Солировала Августиха, голос у нее такой, что им бревна пилить можно. Я понял, в чем там дело: живописец пришел домой в нетрезвом виде. Он сам это понимал и, войдя в комнату, боялся разбить что-нибудь, поэтому оперся о дверь и стал ждать, пока рассветет. Разумеется, он уснул и с грохотом упал.

Попутно выяснилось, почему я не слышу соловья: он начал свои трели поздно, после полуночи. Наверное, он тоже только тогда вернулся из трактира…

Увидав домохозяина с дочерью в саду, я спустился впиз, чтобы поговорить с ним, пока он в твердой памяти. К сожалению, там же оказался Провазник, которого я не заметил в окно.

Домохозяин сидел за пианино.

– Погодите, пан доктор Крумловский, я сыграю вам. одну из своих старых композиций, которая называется «Песня без слов».

И он заиграл. Это было неплохо, насколько я понимаю музыку. Он играл мастерски и с чувством, несмотря на расстроенный инструмент. Я зааплодировал.

– А как вам понравилось, пан Провазник?

– Мне больше всего нравится «Марта», но и ваша песопкц хороша… прямо хоть выкидывай! Слушайте, а не можете ли вы сочинить песенку, которая помогала бы против клопов? Я бы ее воо время пел, а то от них покоя нет.

И он со смехом отвернулся. Домохозяин жестом показывает мне, что у Провазника не все дома. Потом ко мне нагибается Провазник и шепчет:

– Хотел бы я когда-нибудь заглянуть в голову музыканта. У них, наверно, весь мозг шт.едеп чернями!

Домохозяин замечает, что речь идет о нем, и ворчит, что «бревно не переломишь, как спичку».

Желая спасти положение, я громко спрашиваю:

– Вы, пап Провазник, никогда пе занимались музыкой?

– Я-то? А как же! Три года учился пению и одновременно игре на скрипке и флейте. Таким образом, по сути дела, я учился музыке в общей сложности девять лет, но имею о ней самое смутное представление.

Я обращаюсь к барышне с учтивым вопросом, как ей спалось.

– Хорошо. Но утром, когда я встала, мне почему-то стало грустно. Я не знала почему – и заплакала.

– Совсем без причины это не могло быть. Умная женщина…

– Вы считаете меня умной? Папенька, пан доктор сказал, что

я умная! – И она рассмеялась до слез.

Я начал рассказывать о том, что у живого человека слезы, собственно говоря, текут постоянно, но мы этого не замечаем. Я уверен, что моя лекция была очень интересна, но примерно на середине ее, когда я говорил о блеске человеческого глаза, домохозяин встал и сказал:

– Отилия, поди-ка займись обедом.

И они ушли, оставив меня в лапах Провазника.

Я чувствовал себя неловко в обществе этого оригинала. Он со странной усмешкой глядел на меня, и мое замешательство росло. По я не намеревался бежать и сам начал разговор:

– Домохозяин, видимо, хороший музыкант.

– Да, да, особенно хорошо он умеет… как это называется… ну, когда расписывают музыку для разных инструментов?

– Инструментовать?

– Да. А впрочем, что в этом трудного? Ежели шарманка и пес поют в унисон, уже получается хорошо.

Я не мог удержаться от смеха. Провазник посмотрел на меня и произнес:

– Пан доктор, вы сегодня что-то плохо выглядите.

– Я? Не знаю, с чего бы это…

Провазник провел рукой по лбу, словно желая прийти в себя, и начал медленно и совсем серьезно:

– Вы умный человек, и я не стану разыгрывать вас, как этих дураков. Знаете, я страшно ненавижу всех людей… меня много обижали… очень много. Я уже давно бросил прогулки и не выхожу из дому. С тех самых пор, как начал седеть. С кем ни заговоришь, каждый заявляет с видом величайшего удивления: «Послушайте-ка, а ведь вы седеете, честное слово!» Ослы, а? Теперь я уже совсем седой, как мышь. Но я придумал кое-что против них.- Провазник довольно усмехнулся.- Прежде чем собеседник успеет рот раскрыть, чтобы заговорить о моей седине, я говорю, словно в испуге: «Господи боже мой, что это с вами, вы так плохо выглядите!» Каждый, буквально каждый пугается и впрямь начинает чувствовать себя плохо. О, я умею насолить им! У меня в течение многих лет был конек – записывать все, что я слышал о людях, и собирать эти сведения в алфавитном порядке… Зайдите ко мне как-нибудь, я вам покая^у целую картотеку жителей Малой Страны. Когда меня брала злость на людей, я вынимал поочередно свои записи и писал анонимные письма. Люди с ума сходили, читая о себе бог весть какие вещи в письме от неизвестного человека. И никто не догадывался, что это я! Вам я могу сознаться, тем более что теперь я этим больше не занимаюсь. Хочу написать только одно-единственное письмо… Эта счастливая парочка в нашем доме меня раздражает… Надо будет им как-нибудь насолить. Но, к сожалению, до сих пор нет материала.

Я вздрогнул. Провазник весело продолжал, говоря все быстрее:

– Я был лихим молодцом! Сколько баб я соблазнил в молодости! Не вздрагивайте, вас я не соблазню! Насчет замужних у меня совесть чиста, а вот девиц и вдов – тех я не щадил. Еще в последнем классе школы я выписывал из кондуита женских школ фамилии плохих учениц. Та, что плохо учится, наверняка будет самой легкомысленной. Кроме того, я следил за всеми студенческими романами: как только влюбленные поссорятся, я уже тут как тут, – ведь рассерженную девушку легко отбить…

Я вскочил с моста, не в силах выдержать этот разговор.

– Извините, мне пора домой…

И я убежал. Вслед мне громко прозвучал резкий хохот. Разыгрывал он меня тоже?

Хозяйка теперь убирает у меня, когда я ухожу обедать в трактир. Я вижу ее очень редко, только мимоходом в кухне. Это хорошо.

Днем опять сильный шум у живописца. Крепко влетело Пепи-ку, и причина этого – мои вчерашние два крейцера. Пепика привел домой рассыльный. Мальчик пытался нанять его, требуя, чтобы тот посадил его на шею и катал, как «лошадка», перед нашим домом. Выяснилось, что он пригласил маленькую дочку портного полюбоваться на этот кавалерийский, парад. Первая любовь? Может быть. Я впервые влюбился трех лет и тоже был бит за это. Пепика, одпако, быот слишком часто.