Это, однако, не уменьшало моего уважения к старику. Добрый, бесконечно добрый был человек!

Это случилось в солнечный августовский день, приблизительно в третьем часу пополудни. Люди, проходившие по Оструговон улице, останавливались; те, кто стоял у своих домиков, поспешно звали домашних, покупатели выбегали из лавок. Все смотрели на Рыбаржа, шествовавшего вниз по улице.

– Он идет хвалиться своим богатством,- сказал хозяин распивочной «У двух солнцев» пан Герцл. Я подчеркиваю, что родительный падеж множественного числа для слова «солнце» на языке малостранцев совершенно отчетливо звучит как «солнцев».

– Ого! – воскликнул пан Витоуш, владелец угловой лавки.- Видно, туго пришлось. Несет продавать.

С прискорбием я должен отметить, что пан Витоуш не пользовался особенным уважением соседей. Поговаривали, что однажды он чуть не разорился, а почтенный житель Малой Страны еще и поныне относится к «прогоревшему» совсем иначе, чем другие люди.

Пан Рыбарж спокойно шел дальше, пожалуй, только чуть быстрее обычного. Под мышкой он нес одну из пресловутых черных шкатулок. Пан Рыбарж крепко прижимал ее к телу, так что шляпа, которую он держал в руке, казалась приклеенной к ноге. В другой, правой руке у него была трость с плоским набалдашником из слоновой костр1 – признак того, что старик идет с визитом, так как обычно он не носил трости. В ответ на приветствия он поднимал палку и насвистывал громче обычного.

Спустившись по Оструговой улице, он пересек Сватомику-лашскую площадь и вошел в дом Жамберецкого. Там, в третьем этаже, жил учитель гимназии Мюльвенцель, математик и естественник, человек по тем временам весьма образованный.

I Визит продолжался недолго. Учитель был в отличном расположении духа. Этот грузный и уже рыхлый мужчина только что поднялся после хорошего послеобеденного отдыха. Его длинные седые волосы, обрамлявшие лысое темя, торчали во все стороны. Умные и приветливые голубые глаза сияли, всегда румяные щеки разгорелись еще больше. Широкое добродушное лицо учителя было сильно изъедено оспой, что давало ему повод к неизменной остроте. «Вот каков мир! – говаривал он.- Ямочками на щеках смеющейся девушки все восхищаются, а когда засмеюсь я,- а у меня сто ямочек! – все говорят, что я урод!»

Он кивком пригласил пана Рыбаржа сесть на диван и спросил:

– Чем могу служить?

Пан Рыбарж поставил шкатулку на стол и открыл ее. Разноцветные камни засияли.

– Я только… хотел бы узнать… какую ценность имеет все это…-заикаясь произнес он и сел, опершись подбородком на трость.

Учитель начал осматривать камни. Он вынул один из них, темный, прикинул на руке его вес и посмотрел камень на свет.

– Это молдавит,- сказал он.

– Что?

– Молдавит.

– Дьо! Молдавит! – присвистнул Рыбарж. По его лицу было видно, что он в жизни не слыхал этого слова.

– Он пригодился бы для пашей школьной коллекции, эти камни встречаются довольно редко. Мы могли бы купить его.

– Посмотрим. А… за сколько?

– Три гульдена вы за него получите. Согласны?

– Три гульдена! – тихо присвистнул пан Рыбарж, поднял подбородок и снова опустил его на трость.- А остальные? – помолчав, с трудом прошептал он.

– Остальные – это халцедоны, ясписы, аметисты, дымчатые топазы. Они ничего не стоят.

Вскоре пан Рыбарж снова показался на углу Оструговой улицы. Он медленно подымался в гору. Впервые соседи увидели на его голове шляпу. Старик никого не замечал и ни разу не присвистнул. Ни разу не обернулся. Видимо, сегодня мысли не следовали за ним, а все скрылись в нем, глубоко внутри.

В тот день он не вышел на прогулку ни на валы, ни за Бруску. А день был такой погожий!

Близилась полночь. Небо синело, как утром, луна лила свой самый яркий и чарующий свет, звезды сверкали, как белые искры. Петршин был окутан великолепным серебряным туманом, вся Прага тонула в серебристой дымке.

Веселый лунный свет лился и в оба распахнутых настежь окна компатки старого Рыбаржа. Пан Рыбарж недвижно стоял у окна. Как изваяние. Издалека доносился глухой мощный шум воды на плотинах. Слышал ли его старик?

Вдруг он вздрогнул.

– Море… Почему здесь нет моря? – шепнул он, и губы у него задрожали.

Тоска заливала его, как бушующие волны.

– Эх,- снова вздрогнул он и отвернулся. Его взгляд упал на открытые шкатулки, стоявшие на полу. Он медленно поднял ближайшую из них и взял камешки в руку.- Тьфу, голыши! – произнес он и швырнул их в окно. Внизу звякнуло стекло. Сегодня пан Рыбарж совсем забыл, что внизу, в садике, оранжерея.

– Что вы делаете, дядюшка? – произнес приятный мужской голос, видимо, из соседнего окна.

Пан Рыбарж невольно сделал шаг назад. Дверь скрипнула, и вошел пан Шайвл. Быть может, прекрасная ночь задержала его у окна. Быть может, он заметил необычное беспокойство старого дяди и слышал долгую возню в его комнатке. А может быть, и вздохи старика донеслись до его окна…

– Дядя, не собираетесь ли вы выкинуть эти прекрасные камешки?

Старик вздрогнул и прошептал, уставясь на Петршин:

– Они ничего не стоят… Простые камни, голыши…

– Я знаю, что они недорого стоят, я и сам в них разбираюсь. И все же они дороги и вам и нам. Вы так старательно их собирали… Дядя, прошу вас, оставьте их для детей. Дети будут по ним учиться, вы им будете объяснять…

– Вы, наверное, думали,- монотонно и с трудом прошептал старик,- что я богат… А на самом деле…

– Дядюшка,- твердо, но ласково сказал пан Шайвл, беря старика за руку,- разве вы сами по себе не сокровище для нас? Не будь вас, у моих детей не было бы дедушки, у жены – отца. Вы же видите, как мы счастливы тем, что вы с нами, вы – радость для нашего дома…

Старик вдруг подошел к самому окну. Губы у него дрожали, к глазам подступили слезы. Он поглядел в окно, но не увидел ничего, все трепетало, как жидкий бриллиант, все волновалось, словно волны поднимались к окну… к его глазам… Это было море, да, море!…

На этом я кончу и дальше рассказывать не буду, не сумею.

Шестнадцатого февраля тысяча восемьсот сорок такого-то года пан Ворел открыл торговлю «Мука и крупы» в доме «У зеленого ангела».

– Би РоШ, Ъое^[27] \- сказала капитанша, жившая в квартире над нами,- ее дочь как раз шла на рынок и уже была в коридоре.- Крупу возьми тут, у того, нового, надо попробовать.

Иной легкомысленный человек, быть может, подумает, что открытие новой бакалейной лавки – совсем незначительное собы-

тие. Такому профану я бы сказал только: «Эх ты, несмышленыш!» – или вообще ничего не сказал, а лишь пожал бы плечами. В те времена случалось, что провинциал лет двадцать не бывал в Праге, а потом попадал на Остругову улицу – и находил в лавке того же купца, который был там два десятка лет назад, булочника под той же вывеской и бакалейщика в том же доме. Тогда для всего было свое определенное место, и открыть бакалею там, где раньше была, например, галантерейная лавка, считалось столь неразумным, что никто не отважился бы на такой поступок. Торговля переходила по наследству от отца к сыну, а если и попадала в руки лавочника, переселившегося на Малую Страну из другого района Праги или из провинции, старожилы смотрели на такого человека снисходительно, не считая его совсем чужим,- ведь он подчинялся их укладу и не смущал их новшествами.

Но пан Ворел не только был чужаком, он открыл торговлю в доме «У зеленого ангела», где до того испокон веков не было никакой лавки, да еще для этой цели пробил в стене дверь на улицу! Раньше там было только сводчатое окно, у которого с утра до вечера просиживала старая Станькова. Каждый проходивший мимо видел ее там с молитвенником в руках и зеленым козырьком над глазами.

Старушку вдову три месяца назад свезли на кладбище в Ко-ширже, и теперь… Но к чему там лавка! На Оструговой улице уже есть одна торговля мукой и крупами, хоть она и находится в самом низу, под горой. К чему другая такая же лавка? В те времена у людей водились деньги, и муку они покупали по большей части прямо на мельнице. Но пан Ворел, видно, подумал: «Ничего, пойдет дело!» Пан Ворел, видно, подумал не без самодовольства, что он молод, пригож собой, круглолиц, синеглаз, строен, как девушка, да еще холост… Небось придут хозяйки покупать! Но дело обернулось иначе.