Красивая жена доставила бы много беспокойства. Не требует босяк и высоких душевных качеств,- ведь, в общем-то, хороша любая женщина, и лишь на самых верхних полочках человеческого общества водятся, говорят, эти «тонкие штучки» – хоть в добром, хоть в дурном смысле.

В конце концов только по еде познается хорошая жена: подмешает она к своей стряпне желание, чтоб вышло мужу по вкусу,- значит, жена хорошая! Конечно, глотка у нее здоровая – ну, да попробуй, вдень канат в игольное ушко, останови поток! В крайнем случае берется палка, и… «он увидит следствие, она почувствует причину». Одним словом: «Хочешь ко мне?» – «Ну, что ж, только уж больно ты пьянчуга!» – и дело слажено, и не нужно даже, как это заведено у цыган, трижды обходить вокруг можжевелового куста.

А потом – маленькие, писклявые босячата… В могилу-то они в свое время попадут наверняка, а вот в колыбель – нет, туда они не попадают! И где будет эта могила? Разве колыбель и гроб обязательно должны быть в одном краю? Сегодня босячонок родился, а через месяц он, быть может, уже за сотню миль от места рождения; родина его – весь мир; небо, усеянное золотом звезд,- крыша его отчего дома. Растет он, и сердце его не привязывается ни к какому кусту, ни к холму, ни к лугу, ни к домашнему углу; только начнет оно оплетать что-нибудь детскими золотыми своими мечтами, только пустит сердечко где-нибудь корни, как уж они вырваны насильственно и плещут по ветру! Но все же есть у босячонка огромное богатство – мать. Часто она, правда, задает ему трепку, говорит с ним грубыми словами, но все же дитя – это все, что у нее есть! Она уже не принадлежит себе – она принадлежит ребенку. Она заботится о нем, работает для него, ухаживает за ним, бодрствует над ним ночами, а если ложится – то для того лишь, чтоб набраться новых сил ради своего ребенка. С места на место скитается она с ним, мерзнет, сносит обиды – лишь бы сохранить ребенка. Босячонок подрастает и разлучается с ней. Мать еще иногда встречает свое дитя, потом иногда доходят до нее слухи, а там уж и вестей о нем никаких нет. И влачится она одна по жизни, потом где-нибудь находят ее – нищенку, замерзшую на куче камней.

Нынче самый важный день для обитателей «Австралии»: день получки. Этот день всегда четырнадцатый по счету.

Раздается общий хриплый клич: «Шабаш!»-и, пошабашив, все валят в «кантину» или рассаживаются на земле поближе друг к другу и ждут. «Кантина» уже приобрела собственное, босяцкое лицо и вывеску. У входа вбита в землю жердь, на ней прилажено сверху поломанное колесо от тачки – что означает «Солнце». Над входом раскачивается дощечка с надписью: «Босым не входить!»

В нескольких шагах от трактира «Солнце» визжит шарманка. Старушка-шарманщица стоит около своего аппарата и принужденно, кисло улыбается,- она опасается за шарманку, ручку которой с силой крутит какой-то парень; да, ведь мы еще его здесь не видели! «Туннельщик» Шевчик – честь имею представить! Рост – шесть футов, плечи – два фута шириной, руки, как у гориллы, до колен, левый глаз выбит, на верхней половине тела – красный фрак, на нижней – узкие венгерские синие штаны, между фраком и штанами – голое тело. «Туннельщик» – ах, вы ведь еще не знаете, что такое «туннельщик»! «Туннельщик» – это цвет босячества. Специальность раскрывается в самом прозвище. Каждый «туннельщик» многое повидал, у каждого значительные топографические и личные знакомства, он помнит скромные начала всех предпринимателей – строителей железных дорог. То, что сам он не сделался предпринимателем, он относит за счет случая, да это не беда! Фамилии инженеров-строителей он назовет вам в алфавитном порядке; он классифицирует их на новичков и «старых рубак»; первым он без обиняков заявляет, что их «штрека» – просто дерьмо по сравнению с теми, которые он строил ранее. Он резок, решителен, не говорит, а рубит.

Шевчик работает на соседнем участке. Там, правда, нет никакого туннеля, зато есть мост через реку. Шевчик пришел сюда с каким-то поручением к инженеру и ждет, когда инженер закончит выплату рабочим.

Шарманка всхлипнула, ручка остановилась, не дойдя до низу. Шевчику уже надоело крутить ее, но старушке он все же бросил медяк.

– Эй, пани пантафирка, стаканчик! – кричит он в кантину.- Я пью только после пробы, и если ваше пойло хоть градусом слабее, чем показывает мой сакрметр (сахарометр), я всех ваших клиентов отважу! Вот у нас пойло, братья-товарищи – хо! Греет, что твоя паровозная топка! – И он присоединяется к кружку рабочих.

– Какова там у вас житуха, а? – начинает судья Зоубек.

– Э, что там – вот в Транслании [16] можно было жить: там нас вином поили, а тут картошкой кормят, да и ту еще перебирать приходится. Впрочем, сами знаете – главное, живы мы, и слава богу. Отсюда легче уйти, чем из Будейовиц – оттуда уйти было дело трудное. Помню, только это я навострил лыжи – глядь, а мне навстречу хозяин, у которого я столовался. Останавливает. Что же, говорю, хозяин, не вечно же нам вместе быть, дальше в лес, больше дров, говорю, счастливо оставаться – его аж слеза прошибла!

– Он мог твою форму забрать… Ну и вырядился же ты! – возражает кто-то.

– Э, что там!

А потом – у самого-то у тебя что за вид? Может, ты свою рубашку где-нибудь на саван прячешь?

– И-и-и! Славная была у меня рубашечка, ей-богу, славная,- смеется подвергшийся нападению,- да что делать, в такие времена и на мыло не хватает! Я ее сжег, чтоб мелочь не тратить,- жалко грошики-то!

– А я вот,- встревает другой,- я приехал сюда с чемоданом, набитым бельем, да только плохо здесь стирают!

Смех.

– Слушай, Шевчик,- заводит кто-то,- там, на реке, плохо вам будет, верь слову, уже и нас-то тут холод до костей пробирает.

– А у меня жилье княжеское, у вас, голодранцев, ни у кого такого нет! Я под мостом пролет отгородил, из старого теса пол настлал – пусть водичка под ним течет! И для печки достал кирпичей. Да, брат, не дом – скала, на сваях стоит – пропасть мы их там вколотили! Ха! Нет, мы молодцы! Эти швабы долго бы еще канителились со своим «раз-два – взяли», и мы бы до сих пор сушились под открытым небом, да я как затянул: «В Прахатиниицах на пригоооорке»,- так баба и пошла взлетать, будто под ней порох взорвался. Зато есть у нас теперь берлога, а у мелюзги нашей – крыша. Старухе приходится три четверти смены отрабатывать, по крайней мере, нешто одному прокормить столько ртов! А, черт, кончилась моя гулянка – вон инженер освободился.

Как раз подходит пантафир, получивший от инженера деньги для выплаты рабочим. Пантафир, бывший поденщик, кость от кости босяков, припрятал треть денег, и лицо его выражает досаду.

– Леший его побери,- начинает он, набив трубку и повернув шейный платок так, что узел оказывается у самого уха.- Инженер-то наш – тоже ворюга порядочный, холера ему в бок! Думаете, он выдал мне все, что полагается? Держи карман! Нет, я здесь не останусь. Или устраивайтесь как хотите, пусть инженер сам выплачивает.

Босяки ворчат.

– Что там бурчать, давайте сюда мерку, сами еще раз измерим!

При всеобщем недовольстве он прикладывает мерку, поворачивает ее так и эдак, считает, пересчитывает – какими-то странными, путаными словами, доходит до крика… Счастье его, что он не знает цифр! Наконец пантафир набрался мужества и объявляет: