В церкви святого Августина мы рассчитывали также увидеть знаменитую ступеньку лестницы из сновидения Иакова и перо из крыла архангела Гавриила, но благочестивый старый патер, видимо, нашел, что мы не достойны.

Вся эта показная мишура совершенно чужда подлинному благочестию. Иезуитская пропаганда не имеет ни малейшего успеха, римский «дворец конвертитов», то есть обращенных в христианскую веру, подолгу безнадежно пустует, да и сам римлянин совершенно не обнаруживает религиозного рвения. Правда, у статуи святого Петра, в соборе его имени, бронзовые пальцы ноги почти совсем стерты поцелуями, но прикладывающиеся продолжают при этом как ни в чем не бывало судачить с соседом. Правда, в Риме тысяча двести церквей и среди них в четырехстах служат мессу; но только в десяти – самое большее – есть на чем сидеть, так как, расположившись с удобством, молящиеся занимались бы болтовней. Правда, вокруг кафедры сидит на соломенных табуретах и в самом живописном беспорядке масса народа; но все захватили с собой завтрак и закусывают им слово божье. Правда, после проповеди каждый сейчас же встанет возле своего стула на колени и простоит так всю обедню, но при этом им нужно петь на хорах оперные арии, играть польки и вальсики. Правда, пока не отзвучит вечерний благовест, не начнется катанье; но шум последнего не станет церемониться с самым торжественным богослужением в соседнем храме. Правда, даваемое благословение принимается с радостью; но тринадцатого июня к церкви святого Антонина сгоняют лошадей и ослов со всего Рима, чтоб и они получили свою долю благодати. Правда, на каждых похоронах присутствует какое-либо из пятидесяти римских «братств», в том или ином цветном мешке с проделанными в нем дырками для глаз; но благочестивая братия по дороге проказничает, пугая девок. Римская набожность принимает великолепные по своей наивности формы. Вот пример. Загорелся дом, вся семья за городом, дома только грудной ребенок да большая обезьяна. Обезьяна убежала на крышу, захватив с собой ребенка, и тем спасла его. Из благодарности к этой бессловесном твари на крыше поставили статуэтку… Мадонны, и перед ней горит неугасимая лампада. В любом другом месте это сочли бы величайшим кощунством.

В полном смысле слова религиозных римлян нет, но и свободомыслящих тоже нет. «У них тут такой большой сумасшедший дом, что, надо думать,- найдется и немало разумных»,- сказал мой товарищ. Но он забыл, что римляне – настоящие дети. В остальной Италии не так. Тут можно слышать, как народ спорит со священником о религии, сражая вспотевшего патера разумными доводами. Вслед ненавистным кричат: «Neri, neri» (черные), демонстративно вытирают пиджак, если его задела ряса, и поспешно вскакивают на верх омнибуса, заметив, что какой-нибудь патер собирается сесть на свободное место. Добродушный римлянин на такие резкости не способен.

Солнце довольно давно уже вышло из-за гор Альбано, воздух давно уже разогрелся, а только теперь лениво открываются городские ворота. Деревня спешит в город – на заработки. На маленьких телегах везут зелень, а запряженные в них поджарые лошадки с большими пучками перьев на голове весело позванивают, будто ведут за собой весь мелкий скот Кампаньи. Красивые, статные альбанки, тараторя, спешат со своим товаром на голове – на рынок. Движения этих горянок полны непринужденной грации, повседневная грязь не может скрыть красоты их лиц. Но на голов© у них четырехугольная, спускающаяся далеко на спину римская головная повязка,- убор, правда, довольно живописный, но все же далеко не такой изящный, чтобы им гордиться, как это делают они, когда, поступив нянями или кормилицами в римские семьи, под вечер разгуливают в таком виде со своими питомцами среди элегантной публики на Монте-Пинчио. Или же голова у них совсем не покрыта, и густые, как лес, иссиня-черные волосы их уложены в такую смелую прическу, что любая парижская дама полусвета могла бы позавидовать, а на шее – большая стрела или огромный серебряный цветок, с которого на цветной шнурованный корсаж и пышные бедра падают яркие ленты,- нет ничего удивительного, что самый старый патер не выдержит, начнет гладить ребенка но щечке и расспрашивать нянюшку о ее житье-бытье.

Медленно и печально тащатся со своими сырными кругами пастушки из ближайших деревень Кампаньи. Глаза у них тусклые, лица желтые, животы вздутые; это натворила пресловутая малярия, страшный бич римских окрестностей. Можно сказать с уверенностью, что нет в Старом Свете города, который был бы так скверно, гнусно расположен, как Рим,- на глинистом, отвратительно грязном Тибре, который то затопит все кругом, то опять превратится в ручей, и в болотистой местности, над которой все время как будто растопленное олово. Ромулова волчица имела тут вполне удобное логово, но как только потомки Ромула немножко встали на ноги, так сейчас же стали расселяться во все стороны вокруг города, предварительно втянув жителей этих мест к себе в Рим, так как решительно предпочитали жить в провинциальном городе, чем в центре империи. Малярия – проклятие этого края: из-за нее богач не имеет возможности в сумерки понежиться у себя в саду, в беседке; на закате виноградари спешат на ночлег в город, а население Кампаньи искалечено, еле ползает. Римские больницы всегда переполнены, лечебница, где каждому выздоравливающему в течение трех дней бесплатно отпускают питательные блюда, непрерывно осаждается; у врачей и санитаров – буквально лихорадочная работа. И в способах лечения здесь – вековая отсталость; наиболее распространенное средство – пускание крови, и чуть не на каждой улице – большая вывеска, на которой нарисованы обнаженная рука или нога, фонтан крови и стеклянная посудина, извещающие о том, что здесь человечество подвергают пытке.

Торговцы, в преобладающем большинстве своем прибывшие откуда-нибудь из бесчисленных имений банкира Торлони, этого «римского Ротшильда», разбежались по всему городу, его монастырям и трактирам, рыбаки разнесли в плетенках, которые, подобно мельничному колесу, всю ночь погружались в воду и снова поднимались вверх, омываемые, движимые и вращаемые водами Тибра,- все, что собственноручно выловили, и на сегодня Рим обеспечен. Ставни и окна открываются, всклокоченные женские фигуры в расстегнутых платьях или в одной рубашке, а то и совсем голые, высовываются наружу и вытряхивают простыни и подушки так основательно, что стоит тебе перейти улицу, как по твоим брюкам забегали блохи, словно муравьи по лесной тропинке. Скрежещет замок в церковных дверях, они медленно раскрываются, оттуда выходит, зевая, церковный сторож и, посмотрев по сторонам, снова и снова зевает. Нищие с жестяным номером на груди ковыляют каждый на отведенный ему полицией пункт. Двери домов скрипят так, словно сто лет не смазывались, запыленные окна «студий» (мастерских) – живописцев на шестом этаже, скульпторов на первом – отворяются, чтобы немного проветрить помещение. На улицах начинается жизнь; вот уже открылись магазины, киоски, кафе. Несколько столиков выставляются наружу, на тротуар, и их тотчас занимают художники всех специальностей: в Риме есть художники самых узких профессий, скульпторы, отлично выделывающие одни только волосы или только арабески и т. д. В праздник или в воскресенье, несколько позже, придет римский обыватель с супругой, с дочерью и сядет с ними вот так, перед кофейней. Папаша пьет «умбру» (черный кофе), чтобы облегчить тяжелое похмелье после вчерашнего «vino padronale»[41], мамаша спрашивает себе «caffe latte» (кофе с козьим молоком) либо «aura» (молоко с небольшим количеством кофе), а дочка не получает ничего, так как идет на прием и с головы до пят вся в белых кружевах и тюле.

Теперь Рим уже зажил полной жизнью, кипит, работает. Если хочешь воспользоваться удобным случаем, пройди по мастерским, где производят мозаику и мраморные украшения,- отрасль промышленности, в которой римляне – большие мастера. Долго ходить не придется: полдень не успел наступить, как уже «сиеста».