– Целую треть не додал!
– А много ль это? – мрачно осведомляется судья Зоубек.
– Ты вместо двадцати четырех получишь восемнадцать, остальные в этом же роде.
– Ого! Еще чего не хватало!
– Ну, уж это, брат, дудки!
– Да вы что, черти болотные, да я тут все вдребезги разнесу!
– Провалиться мне, коли я кому-нибудь шею не сверну! – раздается кругом.
Пантафир чувствует себя неважно.
– Эй, вы!… А вы тоже лентяи порядочные, ничего толком не сделали, вам бы чтоб из коровы, да сразу масла надоить!
– Что-о?! Это мы-то ничего не сделали, мы-то спину не гнем?! Мы-то… ну, знаешь!… – Проклятия так и сыплются.
– Вот что, мне мое спокойствие дороже… Так и быть – тебе подкину два гульдена, тебе полтора, тебе тоже гульден… Так! А самому-то ничего не останется, ну и осел же я!
Одни угомонились, другие продолжают шуметь.
– Вы что же, хотите совсем меня разорить? Бездельники!… Я… Ну, ладно, даю еще гульден тебе, и тебе тоже – это из собственного моего кармана! Оберете меня до нитки, но мне важно доброе имя… Ну, да уж выскажу я все этому пану инженеру, потолкую с ним по душам! А ты, жена, дай вон тем ребятам три бутылки водки – нет, четыре дай им. Теперь, если кто еще квакать будет, тому такую влеплю, что башка до Брно докатится!
И вот начинается выплата. Многие уже получали аванс, многие должны за водку,- беда! Наконец все подсчитано и выплачено, каждый пересчитывает денежки, прикидывает: на белье, на одежду, да отложить про черный день… Итальянцы недолго раздумывают – завтра же пойдут на ближайшую почту и пошлют по нескольку гульденов домой, с остатком денег как-нибудь перебьются, им не впервой. Они живут скромно, но достаточно хорошо для своего положения; они всегда объединяются по нескольку человек для столования: три раза в день горячая полента – и все. Немец относит несколько гульденов инженеру- «на сохранение». Он тоже обычно живет хорошо,- по крайней мере, раз в день ест горячее, хотя для этого ему приходится полчаса топать в деревню. Грустно сказать, что чехи живут, в среднем, хуже всех: дешевая колбаса, хлеб, водка – вот их неизменное меню. И откладывать деньги им никак не удается,- правда, каждый раз они горят желанием, но ведь надо сделать первый шаг, а эти чертовы первые шаги…
Все расселись в кантине, чтоб немного промочить горло. Пан-тафир – главный регулятор их попоек. Если он обязался за определенную плату выполнить большую работу, то спешит разделаться с ней и не сильно склоняет босяков к пьянству; если же работа оплачивается повременно, то есть через каждые две недели, сколько бы ни было сделано,- тут он соблазняет, как только умеет. А соблазнить босяка не так уж трудно!
Сегодня здесь уселись «ненадолго» все – женатые и холостые. Женатого, может, ночью жена дотащит до дому, а может, даже уговорит завтра выйти на работу. Но может быть и так, что на него найдет его «квартал». Это весьма тяжелая и непреодолимая болезнь, этот «квартал». Постигнутый знает, что он тут ничего не может поделать; сначала в пьяном угаре еще мелькают добрые намерения; когда вынимается очередной гульден, перед внутренним взором на минутку возникает еще образ жены и детей, но уж потом – кулаком по столу, чарку кверху, и…
Боже, мне пошли излишек,
Жизнь укрась мою!
Все продам – жену, детишек,
Денежки пропью.
Будь твоя, о боже, воля -
А мне все равно!…
Но что же тогда убогий сиротинка, босяк неженатый! Никто не зовет его домой, и ему некого жалеть. В его неделе четырнадцать дней, отчего ж не устроить два выходных подряд, воскресенье и понедельник, работа и до вторника подождет! Один такой сиротинка похож на другого, как яйца белой и черной курицы. Здесь все они горячо любят друг друга; трактир обладает волшебным свойством умиротворения, слышны звуки поцелуев. «Выпей, брат!» -кричат наперебой сиротинки, и просьба- «дай-ка и мне хлебнуть»,- не остается неудовлетворенной.
Все пройдет, все умрем,
Мир мы все же не пропьем.
Сначала здесь царит легкое веселье, беззаботная песня, а затем – затем веселье становится диким, отчаянным. Будто каждым овладела страсть – уже не напиться, а упиться вдрызг! Но это трудно сделать: желудок босяка – как башмаки святого Бенедикта, а они были без подметок. И кроме того, это дорого. Впрочем, «к чему деньги, раз карман все равно дырявый», и нельзя же отрицать истину, заключающуюся в отеческом поучении:
Проживай, что можно, веселись сейчас -
Ведь на том-то свете не осудят нас.
Только вот если б их было все же побольше, этих монет! Не успеет сиротина-босяк оглянуться, уж он гол, как сокол:
О святые, пресвятые,
Дайте в долг мне золотые;
А как стану сам святым,
Расплачусь я золотым.
И как же босяку не попасть в царствие небесное за свое повсеместное страдание!
Наступил понедельник; утро. Комарек и Шнейдер вышли на работу – у них было лишь одно воскресенье. Инженер ходит по участку и ругается без передышки. Он сердит – до него дошли слухи о каких-то непорядках при субботней выплате, и он уже объявил, что впредь сам будет выдавать деньги.
Шнейдер наблюдает за расхаживающим инженером, как кошка за маятником часов. Наконец он подходит, стаскивает шапку:
– Не можете ли, милостивый пан, аванс мне выдать – гульден?
– Какой там аванс! По правилам, аванс вы можете получить только начиная с завтрашнего дня!
Шнейдер молчит.
– И ведь получка только позавчера была!
Шнейдер молчит.
– Опять, поди, все пропили?
Шнейдер молчит.
– Да что это вы, в самом деле, рта раскрыть не можете!
Тогда Шнейдер раскрывает рот:
– Я не знаю – я вроде белье купил…
Инженер круто отворачивается. Досада его мигом улетучивается, он прикусывает губу и вынимает бумажник, помедлив немного.
– Вот вам два гривенника – это я в долг вам даю! А вы, Комарек, ступайте за мной!
Красные глаза Шнейдера оцепенело глядят вслед удаляющимся, потом веки его опускаются, будто он засыпает, а губы бормочут:
– Ох, и до чего же мне тошно!
V
После всего этого вы, верно, скажете: что за человек босяк! Сущий бездельник! Это, знаете ли, как посмотреть. Босяк – не будем спорить – бесконечно легкомыслен, он транжира, и, будь у него много денег, он, верно, попал бы под опеку. Но у него никогда не было столько денег, чтобы люди питали хоть капельку уважения к нему самому, и потому босяк не питает ни капли уважения к деньгам. Он хорошо знает, что никогда и не будет у пего много денег: в Писании сказано, что «рабочий-пьяница не разбогатеет», а ведь надо же и босяку когда-нибудь напиться!
И, однако, босяк отнюдь не злой, не дурной человек. Он – не Каин Байрона, чтобы взывать к богу: «Зачем дал ты мне злую волю, господи!» Он только человек слабой, нестойкой воли, не больше! Конечно, через год и лучшего из них выгонишь с работы, ибо босяк – кочевник, и на месте ему не сидится, но в течение полугода в конце концов отлично уживешься и с худшим из них. Если он и поднимет голос – то только «за братьев-товарищей». Он не эгоист, он делится всем, что у него есть, как наседка. Если он что-нибудь обещал – положись на его слово; и пусть он умеет подписываться только «черенком лопаты» – тремя крестиками,- верь пт и м крестикам! Есть у него еще одно чудесное свойство: он – истинный: философ, он знает себя насквозь и отнюдь себя не пе-рооцопивает. Если он получит деньги, а путь к дому его лежит через перевоз, в четверти часа ходьбы от трактира,- он сперва отправится к паромщику, отдаст ему два крейцера и только после итого вернется к попойке. Если ты обещал ему пару ботинок, он попросит, чтоб ты их дал ему, «когда первый снег выпадет»,- тогда уж он их не продаст. Это – честность великая, как на краю могилы! Короче, босяки – это не сброд, это скорее человеческая дичь, а у дичи всегда есть свой специфический запах. Представьте себе вальдшнепа, который, перед тем как его застрелят, принимал бы пилюльки, чтоб отбить горький привкус! Что это будет за вальдшнеп? Другими словами, если вас занимает чья-то оригинальность – терпите.
