Когда рядом не было никого из знакомых, пан Рышанек неизменно бросал преданный взгляд на буфет, около которого сидел штаб-лекарь. Благодарная душа!

Он как раз загляделся на доктора, когда пан Шлегл вдруг слегка повернул голову. Его взгляд медленно поднялся на пана Рышанека, окинул острые колени соседа, дополз до его костлявой, как у скелета, руки, лежавшей на столе, минуту задержался на ней и прокрался выше, к отвисшей челюсти и осунувшемуся лицу, слегка коснулся его… и Шлегл уже отвел взгляд и отвернулся.

– A-а, выздоровели, встали… вот хорошо! – закричал ресторатор, который до того был где-то на кухне или в погребе. Войдя в зал, он увидел пана Рышанека и поспешил к нему.- Значит, вы опять здоровы и снова среди нас. Ну, слава богу!

– Слава богу, слава богу! – улыбаясь, говорил пан Рышанек.- Все-таки выкарабкался. Уже чувствую себя как подобает.

– Но вы еще не курите? Еще не тянет к табачку?

– Сегодня впервые потянуло, пожалуй, закурю.

– Так, так, это хороший признак,- заключил ресторатор, захлопнул табакерку, постучал по ней, потом снова открыл, протянул пану Шлеглу, сделав какое-то замечание, и пошел дальше.

Пан Рышанек вынул трубку и сунул руку в задний карман за кисетом. Качая головой, он долго шарил там, потом подозвал маль-чишку-кельнера.

– Сбегай ко мне, знаешь, где я живу? Ну да, здесь на углу. Скажи, чтобы тебе дали мой кисет с табаком, он должен лежать на столе.

Мальчишка побежал.

Пан Шлегл вдруг пошевелился. Он медленно протянул правую руку к своему открытому кисету и подвинул его к пану Ры-шанеку.

– Если пожелаете… У меня табак марки «Трех красных королей»,- сказал он, как всегда отрывисто, и кашлянул.

Пан Рышанек не отвечал. Пан Рышанек не глядел на своего недруга. Отвернувшись, он сидел с каменным, безразличным лицом, как все эти одиннадцать лет.

Но рука его несколько раз дрогнула, и рот закрылся.

Правая рука пана Шлегла продолжала лежать на кисете, взор его был опущен, он то пыхтел трубкой, то откашливался.

Мальчишка вернулся с кисетом.

– Спасибо, мой кисет уже со мной! – сказал наконец пан Рышанек, не глядя на пана Шлегла. И, помолчав, добавил, точно чувствуя, что надо что-то еще сказать: – Я тоже курю табак «Три красных короля».

И, набив трубку табаком пана Шлегла, он зажег ее и затянулся.

– Нравится табак? – проворчал пан Шлегл гораздо более хриплым голосом, чем обычно.

– Нравится, слава богу.

– Нравится, слава богу,- повторил пан Шлегл. На лице его, как молнии на темном небосклоне, вздрагивали мышцы около рта.- А уж мы тут боялись за вас… – добавил он торопливо.

Только теперь пан Рышанек медленно повернул голову. Взгляды их встретились.

С той поры пан Рышанек и пан Шлегл с третьего стола разговаривали друг с другом.

Я собираюсь рассказать грустную историю, но, словно веселая заставка к ней, встает в моей памяти облик Войтишека. У него была такая сияющая, здоровая и румяная физиономия, блестящая, будто политая маслом воскресная булочка. По субботам, ко-

гда его круглый подбородок уже изрядно обрастал белым пушком и тот блестел, словно густая сметана,- Войтишек брился только по воскресеньям,- он казался мне еще красивее. Нравились мне и его волосы. Их было немного, и они начинались на висках, по краю круглой лысины, и цветом были не серебряные, а слегка желтоватые. Мягкие, как шелк, они развевались вокруг головы. Шапку Войтишек всегда носил в руках и покрывал ею голову, только когда приходилось идти под палящим солнцем. В общем, Войтишек мне очень нравился, потому что его голубые глаза смотрели простодушно и все лицо было похоже на большой круглый приветливый глаз.

Войтишек был нищим. Чем он занимался раньше, я не знаю. Но, судя по его известности на Малой Стране, нищенствовал он уже давно и по здоровью своему мог продолжать это занятие еще долго, потому что был крепок, как дуб. Я даже знаю, сколько ему в то время было лет. Однажды я видел, как он, поднявшись своими мелкими шажками по Сватоянскому холму на Остругову улицу, подошел к полицейскому Шимру, который, удобно облокотившись

о перила, грелся на солнышке. Шимр был из породы полицейских-толстяков. Его серый мундир чуть не лопался по швам, а голова сзади походила на несколько жирных колбас, истекающих салом… извините меня за это сравнение. Блестящий шлем на его большой голове ерзал при каждом движении, и когда ему нужно было догнать какого-нибудь мастерового, который без зазрения совести и вопреки всем установлениям переходил улицу с дымящейся трубкой в зубах, Шимр вынужден был снимать шлем и брать его в руку. Мы, дети, видя это, смеялись и приплясывали, но стоило ему взглянуть ца нас, как мы тотчас же замолкали. Шимр был немец из Шлукнова. Надеюсь, что он еще жив, и ручаюсь, что и до сих пор так же плохо говорит по-чешски, как тогда. «Вот види-? те,- говаривал он,- я выучился по-чешски всего за год».

Вот, значит, взял Войтишек свою синюю шапку под мышку, а правую руку засунул глубоко в карман длинного сюртука. При этом он приветствовал зевающего Шимра словами: «Бог в помощь!» – а Шимр приложил пальцы к козырьку. Затем Войтишек извлек свою скромную табакерку из бересты, открыл ее, потянул за кожаную петельку на крышке и предложил Шимру. Тот взял понюшку табаку и сказал:

– А ведь вы изрядно постарели. Сколько вам лет?

– Да,- усмехнулся Войтишек.- Сдается, вот уж восемьдесят лет прошло с тех пор, как отец произвел меня на свет, людям добрым на потеху.

Внимательный читатель, конечно, удивится, что нищий Войтишек осмеливается так запросто разговаривать с полицейским, а

тот даже не говорит ему «ты», как сказал бы какому-нибудь деревенщине или подчиненному. А ведь чем тогда был полицейский! Для жителей Малой Страны это был не «постовой номер такой-то». Это был пан Новак, или пан Шимр, или пан Кедлицкий, или пан Вейс. Именно они поочередно несли службу на нашей улице. Это был или коротышка Новак из Слабиц, предпочитавший стоять поближе к лавкам из-за своего пристрастия к сливовице, или толстяк Шимр из Шлукнова, или Кедлицкий, родом из Вышеграда, хмурый мужчина, но добряк, или, наконец, Вейс из Рожмиталя, рослый детина с необычайно длинными желтыми зубами. О каждом было известно, откуда он родом, как долго служил в армии и сколько у него детей. С каждым из них мы, ребятишки из соседних домов, водили знакомство, а он знал всех жителей квартала и всегда мог сказать матери, куда побежал ее постреленок. Когда в тысяча восемьсот сорок четвертом году полицейский Вейс погиб при пожаре в Рантхаузе, за его гробом шла вся Остругова улица.

Но Войтишек тоже был не простым нищим. Он даже не особенно заботился о нищенской внешности и ходил довольно чисто, по крайней мере, в начале недели; платок у него на шее был аккуратно завязан, а если на сюртуке и красовалась заплатка, она не выглядела, как кусок прибитой жести, и цветом не слишком разнилась от основной ткани.

За неделю Войтишек обходил всю Малую Страну. Нигде ему не отказывали, и хозяйки, заслышав во дворе его мягкий голос, без промедления несли ему полкрейцера. Тогда это было изрядным подаянием. Войтишек собирал милостыню с утра до полудня, потом отправлялся в храм святого Микулаша на богослужение, которое начиналось в половине двенадцатого. Около храма он никогда не просил и не обращал внимания на торчавших там нищенок. Потом он шел куда-нибудь поесть,- он знал семьи, где ему поочередно оставляли от обеда целую миску. Было что-то свободное и спокойное во всем его образе жизни и поведении,- то, что, наверное, побудило Шторма написать трогательные и смешные слова: «Ach, koenur ich betteln geh’n ueber die braune naid»[23].

Только трактирщик из нашего дома, Герцл, никогда не давал Войтишеку денег. Долговязый Герцл был малость скуповат, но, в общем, неплохой человек. Вместо денег он обычно пересыпал из своей табакерки немного табаку в табакерку Войтишека. И они всегда – это бывало по субботам – обменивались одними и теми же фразами: