Лакмусова взяла стул и поставила его к столу около дивана, где лежал супруг. Она уселась, положила руки на стол и посмотрела на мужа.

– Слушай-ка, муженек, что нам делать с Кларой?

– С Кларой? А что, собственно, мы с ней должны делать? – отозвался Лакмус, хлебая суп.

– Девочка по уши влюблена. Чем все это кончится? Влюблена в Лоукоту, сам знаешь.

– Она мне об этом ничего не говорила.

– Разве она тебе скажет! А мне она все говорит, ничего не утаивает. Нынче ночью мне пришлось увести ее из кухни. Говорит, что слышала, как доктор читал вслух у себя в комнате такие прекрасные стихи, что она не могла сдвинуться с места. Говорю тебе, она от него без ума. К чему это приведет? Пусть уж лучше выходит за него замуж, а?

Лакмус утер со лба пот, выступивший после обильной винной похлебки, и, помолчав, сказал:

– Он для нее слишком стар.

– Стар! Ты тоже не был юношей, когда я за тебя выходила.

Лакмус промолчал.

– Он крепкий мужчина, хорошо сохранился и не выглядит старым. Да он и не стар! Уж лучше он – мы его знаем,- чем какой-нибудь ветрогон, тем более что с Кларой прямо сладу нет. У него сэкономлено несколько тысяч, жену прокормить сумеет, почему бы не отдать за него Клару, а? Ну, говори же!

– Кто знает, захочет ли еще он на ней жениться,- отважился возразить Лакмус.

– Ну конечно, мы не станем навязываться, если он не захочет,- недовольно сказала супруга.- Этого еще не хватало! Я с ним поговорю… Клара хороша собой, он всегда так мил с ней, она держит его комнату в таком порядке, а он порядок обожает… Я думаю, что ему нужна как раз такая девушка, и дело только в том, что он не уверен в себе, потому что… ну, потому, что он уже не юноша. Ну конечно, это так, и я все устрою,- довольно заключила она. Потом вдруг остановилась и прислушалась.- Ей-богу, он уже дома! И так рано. Он уже поговорил в кухне с Кларинкой, а потом ушел в свою комнату. Пойду туда и все устрою.

Лакмусова вышла в кухню. Клара стояла у стола и месила в квашне тесто. Мать подошла к ней, обхватила руками ее голову и повернула к себе.

– Ты раскраснелась, как роза,- ласково сказала она,- и вся дрожишь. Ах, девочка, девочка! Не бойся, все будет в порядке.

Она взглянула в маленькое зеркало на стене, поправила чепец и рукава и подошла к двери квартиранта. Постучала. В ответ ни звука. Лакмусова постучала еще раз, сильнее.

Лоукоте сегодня не сиделось на службе. Он был рассеян, даже мрачен, им владело мучительное и вместе с тем приятное беспокойство, некий поэтический трепет. Кому знаком этот трепет, тот знает, как он мешает заниматься будничными делами. Какая-то неясная мысль, словно гусеница, точит ваше сознание, блуждает в мозгу, беспокоя то один, то другой нерв, и, наконец, вас охватывает возбуждение. Нечего делать, приходится бросить работу и целиком предаться этой мысли, пока она не выкристаллизуется с полной ясностью, пока, как гусеница, не пристроится где-нибудь и не совьет прочный кокон. И если солнце фантазии достаточно горячо, кокон потом лопнет, и из него вылетит бабочка поэзии.

Бабочка в виде стишка о «Горной стране» прилетела к холостяку рано утром. Он приколол ее пером на розовую почтовую бумагу, вложил в конверт, залепил душистой облаткой и вручил городской почте. Волнение поздней любви вскоре охватило его и, все усиливаясь, выгнало наконец со службы. Лоукота медленно брел домой. Проходя по двору, он даже не взглянул, как обычно, наверх, на Йозефинкины окна. Нетвердыми шагами вошел в кухню своей квартиры с таким чувством, словно счастливо миновал ка-кую-то опасность. Он перевел дыхание, кровь спокойнее побежала по его жилам, и, когда он здоровался с Кларой, голос его дрогнул, чего раньше не случалось. Он ненадолго задержался в кухне и прошел к себе в комнату.

Войдя, он закрыл дверь. Голова склониласьна грудь. Он машинально начал снимать сюртук и, выпростав из рукава одну руку, задумался. Его тянуло к окну. Он не знал, пришло ли посланное им утром письмо, прочла ли уже Йозефинка стихи. Словно боясь какой-то кары, он остался стоять в трех шагах от окна и в щелочку между рамой и занавеской глядел на противоположные окна. И вдруг вздрогнул,- по винтовой лестнице флигеля поднимался почтальон.

Лоукота отскочил от окна. В этот момент в дверь постучали.

– Войдите! – с усилием сказал он й покраснел, как пион.

Дверь открылась, и появилась Лакмусова.

Лоукота торопливо сунул руку в рукав сюртука и изобразил на лице улыбку.

– Не помешаю, пан доктор? – осведомилась хозяйка, закрывая за собой дверь.

– Ах нет, пожалуйста, моя дорогая хозяйка,- бормотал, заикаясь, жилец, попав наконец в рукав.

– Сегодня вы, против обыкновения, рано вернулись домой… Уж не больны ли?

– Что вы имеете в виду, моя дорогая хозяйка? – глупо спросил Лоукота, все еще находясь в полном смятении.

– Позвольте,- продолжала Лакмусова и, подойдя к нему, коснулась лба.- Да, вам явно нездоровится. Вы раскраснелись, как девушка. Наверное…

– Это от быстрой ходьбы… я всегда быстро хожу… я, дорогая моя хозяйка…- бормотал Лоукота.

– Может, приготовить компресс?

– Нет, нет, со мной ничего, совсем ничего, присядьте, пожалуйста, моя дорогая хозяйка, чтобы вы мне этот сон…- приглашал Лоукота и подвел хозяйку к креслу.

Она села, а он расположился в кресле напротив.

– Вы все время называете меня «дорогая», словно я действительно дорога вам,- улыбнулась она так кокетливо, что, будь Лоукота в более спокойном состоянии, он удивился бы.- Если бы я не была замужем, кто знает… Но мой муж – такая добрая душа… Приходится уступить вас той, что помоложе,- продолжала она в том же шутливом топе.

Лоукота слегка улыбнулся и, не зная, что сказать, промычал.

– Не думаете ли вы, пан доктор, что приятно, когда есть, кому сказать «моя дорогая»?

– Ну да… а как же… когда сливаются сердца… особенно весной…- с трудом откликнулся Лоукота.

– Ах, вот как вы заговорили, проказник. Что ж удивляться, если вы думаете о любви! Вы в зрелом возрасте, цветущего здоровья, были финансовым…

Лоукота сидел как на иголках. «Хозяйка все знает о тайной любви к Йозефинке и о стихах»,- решил он. Этот вывод вдруг ободрил его.

– Во всяком случае, могу о себе сказать, что берег и деньги и здоровье, – не без гордости заметил он.

– Ну конечно,- согласилась Лакмусова.- Вы можете жениться и на молоденькой.

– На старой я бы и не женился, сложившуюся натуру не воспитаешь по-своему, она уже сформирована другим,- осторожно сказал Лоукота.-Я взял бы молодую, добродетельную, послушную, покладистую, кто вполне еще может приноровиться к тебе.

– Разумеется!-согласилась Лакмусова.- Только такую! А скажите, но только искренне, вполне искренне, как если бы вы говорили с матерью девушки, которую выбрали себе в жены.- Взяв Лоукоту за руку, она пристально посмотрела ему в глаза,- Скажите, не подумываете ли вы уже об этом?

«Она все знает, к чему стесняться!» -мелькнуло у Лоукоты, и он чистосердечно признался:

– Да!

– Ну вот, я так и говорила мужу,- радостно всплеснула руками Лакмусова.

– Как!… Пану Лакмусу?

– Ну конечно! Вы подумайте: он сказал: «Неизвестно, захочет ли еще он на ней жениться».

Как же мне не захотеть!

– Я так и знала! Ах вы проказник, все-то за материнской спиной, чтобы мать ничего не знала!

– Мать? Зачем же ей знать? Я думал, никто ничего не знает, даже дочь.

– Дочь-то не знала, но от матери ничего не скроется. Как девочка была несчастна! Совсем помешалась, днем только и разговоров что о вас, ночью бредит во сне. Право слово, я тоже была молода, но отродясь ничего подобного не видывала.

Лоукота от удивления раскрыл рот. В его взоре отразилось недоумение, и на губах появилась смущенная, несколько самодовольная улыбка.

– Все к лучшему,- продолжала хозяйка.- Когда мы сюда переехали, я не хотела квартиранта, а теперь рада, что вы у нас живете. Клара будет счастлива!

– Барышня Клара?!-произнес Лоукота, приподнимаясь с кресла.