— Он — государь.

— Государем был и покойный его отец, — продолжал возмущаться боярин. — Но великий князь Иван не поступал так, правил иначе. Всех нас уважал по заслугам, и жили мы в почете и довольстве. Да приехала Софья, ввела свои порядки. И ответь мне: султаны, что сидят теперь в Царьграде, неверные, вмешиваются в дела церкви?

— Нет, в дела церкви не вмешиваются они, все решает патриархия, — ответил Максим.

— А что творит наш князь? Он и церковь ни во что не ставит. Сегодня прогнал Варлаама, завтра, не спросясь никого, посадит на его место Даниила. И так же поступает с боярами. Не слушает их советов, ни во что ставит князей и воевод, считается только с мнением Шигоны и дьяков. Хочет быть единовластным правителем, нарушает старые порядки. Но и боярин не служит тогда княжеству, только о себе лишь заботится. Церковь стремится быть в стороне от великого князя, а он — от церкви. Так же и монастыри, и бояре; гибнут старые порядки, каждый о своей выгоде печется.

— Ты прав, — печально улыбнулся Максим. — На беду нашу, каждый смотрит в свою мису, кому же об общем котле позаботиться? Великий князь, церковь, боярин — у всякого свое. И что ж выходит? Вы здесь, в княжестве своем, своими делами заняты, мы, греки, — своими, также сербы, болгары, македонцы и влахи. Никто и не вспомнит, что все мы едины, ибо едина у нас вера. И то, что в Вавилоне случилось, и в наши дни повторится.

Мы не понимаем друг друга, — продолжал Максим. — Кричим, шумим много, а понимания меж нами нет. И тогда приходит издалека турок с ятаганом в руке. Заслышав топот, мы оборачиваемся, преисполняется ужаса душа наша. Тогда мы вопим, творим молитвы, вспоминаем о единоверцах, зовем братьев на помощь. Да поздно, разным языком говорим мы: не понимают нас братья.

Старик Берсень погрузился в раздумье. Он был согласен с мудрым собеседником и понимал, что наговорил много лишнего. В замешательстве он молчал. Молчал и святогорский монах. Он слышал и прежде крайне резкие суждения боярина, смотревшего на все пристрастными глазами оскорбленного, униженного человека.

— Твои слова о неверных справедливы, Максим, — придвинувшись поближе, прошептал Берсень. — А известно ли тебе, что сейчас в Москве находится посол султана Скиндер?

— Нет, боярин, — ответил Максим. — Слыхал, что кто-то приехал из Константинополя ради торговых дел и вовсе он не посол, как ты говоришь.

— Торговые дела! Какая торговля и дружба у нас с султаном, владыкой неверных? Великий князь хочет завязать с ним дружбу, да султан не ставит его ни во что. Василий засылает к нему послов, в грамотах называет братом дражайшим, а султан не называет великого князя братом и послов к нему не шлет. Василия страх одолел, ибо утратил он веру в бога.

— Да, — согласился с ним Максим. — Но пришел час, когда надобно не дрожать от страха, а совершать подвиги во имя православия. Великий князь же при наступлении татар уехал, скрылся в лесах, вместо того чтобы сражаться. Он согласился опять платить хану дань, не понимает, что мусульмане, подобно огню, ненасытны. Чем больше крови дашь, тем больше требуют они. Нет, не пристало великому князю бежать от врагов. Надо было испросить помощи и воодушевления у господа, и тогда Василий поразил бы Магмет-Гирея, как самодержец византийский Ираклий[139] — неверного Хосроя. Так советовал ему святой старец Варлаам, так и мы писали в наших посланиях.

— Знаю, отец Максим, — кивнул Берсень. — Ты честно исполнил долг свой, но лучше бы тебе не писать об этом.

— Почему? — с удивлением спросил Максим.

— Злопамятен Василий, навредит он тебе.

— Злые люди, боярин, не в силах навредить добродетельным. Они могут умертвить их, заключить в темницу, предать позору и унижению, но знаешь ли, что сказал древний мудрец Сократ своим судьям? Что ни темницы, ни смерти не страшится добродетельный человек. А то, что злые люди считают злом, не зло для меня. Господь послал меня к вам, и только он уведет отсюда.

— Ты, отец мой, говоришь как муж истинно добродетельный, — сказал боярин. — Но мы — обыкновенные люди, и над нами стоят другие, владыки наши. Скажи, святой старец, по своей воле остался ты здесь?

— Не отпустили меня, боярин, — вздохнул святогорский монах.

— И не отпустят! — посмотрев ему в глаза, отрезал старик Берсень.

— Отчего ты так думаешь, боярин? — спокойно спросил Максим.

— К нам легко приехать, отец, да трудно от нас уехать. Не отпустит тебя великий князь Василий.

— Почему?

— Ты человек просвещенный, немало здесь повидал хорошего и плохого. Уедешь отсюда и все расскажешь. Когда, отец мой, последний раз видел ты великого князя?

— За несколько дней до исчезновения митрополита.

— Он, что ж, призвал тебя к себе?

— Да. Призвал и спросил… а я сказал, пусть не делает, что задумал, не то случится, как с византийским самодержцем Константином, сыном Ирины.[140] Тот тоже постриг в монахини первую свою жену и на другой женился. Народ и духовенство восстали. Ослепленный любовью и властью своей, жестоко он покарал тех, кто осмелился ему перечить. Святого Феодора Студита[141] заточил в тюрьму на одном из Принцевых островов,[142] многих пытал и умертвил, но вскоре последовало возмездие: мать его подняла войско, и Константина свергли с престола, а потом ослепили. Суровая кара, но справедливая. Вот что сказал я вашему государю.

— А что ответил Василий?

— Ничего. Больше не призывал меня к себе.

— Сиди и жди, сударь, — после некоторого молчания промолвил Берсень.

— Чего мне ждать? — спросил монах.

— Великий князь всех нас ослепит, чтобы кто-нибудь не ослепил его самого, — удрученно улыбнулся старик Берсень.

— Нет, сударь! — горячо возразил Максим. — Есть царь земной, но есть и небесный.

Он долго смотрел на понурившегося боярина. Длинные седые волосы Берсеня свисали чуть ли не до пола. Пыл Максима остыл, и он проговорил спокойно:

— А ослеплять других — все равно, что ослеплять себя.

Берсень сидел не шевелясь и молчал. Святогорский монах хотел что-то еще прибавить, но, глядя на поникшую голову всесильного прежде боярина, понял, что страшное предсказание может сбыться со дня на день — ведь того же ждал и он сам.

До сих пор все шло так, как при сборах в дальний путь. Вот уже готова повозка, впряжены лошади. Грузят вещи, прощаются, обмениваются последними словами. Пока еще никто не торопится. Но возничий наконец ударяет кнутом, лошади пускаются вскачь, стрелой летит повозка, все быстрей и быстрей — были бы только проворны кони — вертятся колеса.

Как прежде из незаметного монашка Даниил стал игуменом, так и теперь привез его великий князь в Москву и из игумена сделал русским митрополитом. Не спросив никого, посадил его на место старого Варлаама. Немного времени прошло после посвящения его в сан, и Даниил поспешил отблагодарить Василия. Давно уже великий князь хотел прибрать к рукам князя Северского Василия Ивановича. Благословения на это, как говорили, просил он и у прежнего митрополита, но Варлаам отказал ему. А теперь Даниил охотно согласился помочь, оповестил князя Северского, что тот может без страха приехать в Москву: ему окажут там покровительство. Князь приехал, его схватили и бросили в темницу. Всех возмутила неслыханная дерзость митрополита.

Вассиан сказал как-то святогорскому монаху:

— Теперь, Максим, добра не жди. Я уезжаю из Москвы.

— Куда же, брат?

— Туда, где жил прежде, в Симонов монастырь. Поедем со мной. Там у меня свои люди. Будешь в безопасности, а тут тебя окружают волки.

Они стояли в воротах монастыря. Возле дворца появился юродивый и направился к ним. Оборванец, в потертом кафтане, наброшенном на плечи, на ногах обмотки из грязного тряпья. Остановившись перед двумя монахами, он нагло заглянул им в лицо и что-то спрятал за спиной.