— Что там у тебя, дурачок? — спросил Вассиан.

— Вот, — промычал юродивый и помахал перед собой старой метлой, общипанной, никуда уже не годной.

— Зачем тебе метла?

Юродивый выпучил глаза и, показав язык, промычал:

— Очищаю Русь от врагов нашего князя. Много одержимых — метешь, метешь, а конца им нет.

Согнувшись и неуклюже, по-медвежьи переваливаясь с ноги на ногу, он стал разметать перед монахами слежавшийся снег.

— Вот так… вот так… Пускай сгинут враги, а великий князь живет многие лета, — громко рычал он.

Вассиан увел Максима на монастырский двор.

— Завтра на рассвете я уезжаю, — сказал он. — Собери свои пожитки и извести меня, я пришлю за тобой Евлампия. Неблагодарного Афанасия с собой не бери.

Расставшись с Вассианом, Максим направился к церкви Иоанна Предтечи.

Его очень огорчило, что новый митрополит в Исповедании веры даже не упомянул вселенскую патриархию. Точно она не существовала вовсе. В тот же вечер, двадцать седьмого февраля, после посвящения Даниила в сан, Максим написал послание, начинавшееся так: «Где и какое учение учит, что дозволено пренебречь святейшей патриархией, которая по строгим канонам управляет нашей святою православной церковью». Тон этого послания, не в пример другим, был резкий, слова жгли, точно угли. Селиван сделал с него много списков и разослал всем, начиная с великого князя и самого Даниила. Как всякое справедливое слово, послание распространилось повсюду. Не прошло и нескольких дней, как к Максиму пришел приспешник Даниила, Вассиан Топорков. Бесстрашный святогорский монах говорил с ним еще резче, чем писал в послании. И потребовал, чтобы показали ему наконец патриаршую грамоту, предоставляющую русской церкви право назначать митрополита без согласия патриархии. И на этот раз ему отказали, и опять Максим принялся искать грамоту среди старых рукописей. Но не нашел. И теперь намеревался написать об этом еще одно послание.

Ему было известно, что Даниил и Топорков собирают все его сочинения, обличающие еретиков, колдунов и астрологов. И те, где говорилось об ошибках в священных книгах, о произволе монахов, притеснении вдов и сирот. Они изучали их, букву за буквой, словно вшей искали в своих подрясниках. Старались найти погрешности и еретические заблуждения — все это рассказывал раньше Максиму монах Вассиан, то же слышал он и от других.

Наветы Даниила, Топоркова, игумена Ионы и прочих святогорца не трогали. Как не трогали его и нападки латинянина Николая. Но Максима удручало, что даже окольничий Федор Карпов, человек просвещенный и благожелательный, сомневался в правильности его суждений. Он прослышал, что Федор ходит всюду с его посланием Николаю Немчину и утверждает, что обнаружил там ересь.

Поведение Федора неприятно поразило Максима, да и сам окольничий вызывал в нем жалость. Недостает ему, видно, знаний, и потому принял он сторону латинянина Николая или, может быть, несмотря на свою добродетель и честность, подобно другим, поддался страху, убоялся великого князя и митрополита, потерял чувство собственного достоинства и теперь проклинает его, Максима, из страха, а это самое позорное.

Давно не видел святогорский монах Федора, не мог припомнить, когда видел в последний раз. И, полный гнева и горечи, он передал ему через Власия, что строго осуждает его и просит не гневить бога, не забывать, кто он сам.

И вот в тот вечер в церкви Иоанна Предтечи после вечерни встретились лицом к лицу два просвещенных мужа — греческий монах и русский дьяк.

— Не следовало тебе, философ, не разобравшись в деле, судить да рядить, — удрученно сказал Карпов. — Философия учит, как известно тебе лучше меня, смиренного, что не всегда мы делаем, что хотим, верим во все, что слышим, и высказываем все, что думаем.

В голосе его прозвучала горечь, а не злоба. Максим понял, что слова эти — плод долгого раздумья. Он внимательно посмотрел на Карпова, увидел его прямой взгляд и опечаленное лицо. И понял, что был пристрастен, несправедлив к нему.

— Бога ради, не называй меня философом, добрейший Федор, — молвил он. — Не философ я, а монах, самый темный и худоумный. Философия — это богоданная священная наука, а поелику судил я о тебе, не выслушав правду из уст твоих, чего иного ждать от меня, коли не награжден я божественным даром? Затмился разум мой, вижу теперь, что был к тебе несправедлив.

— Нет, отец мой, верно, исказили тебе мои слова, — возразил Карпов. — Поп Степан из Никольской церкви — ты же с ним знаком — дал мне прочесть твое послание лекарю Николаю и сказал, что в нем ересь. Я возразил, что твое преподобие превосходно знает Священное писание и в своих сочинениях не отступает от святых канонов. И просил Власия вернуть тебе твое послание, чтобы ты внимательно его перечитал. Вот и все.

Церковь опустела. Максим и Федор вышли во двор. Стояла зима, было холодно, шел снег. Но оба они не замечали мороза, довольные тем, что недоразумение между ними уладилось, и не спешили проститься.

— Как поживает Николай? — спросил Максим.

— Хворает бедняга, — с жалостью проговорил Федор. — Всю зиму болеет, не выходит из дома.

— Да пошлет ему бог здоровья. Но не знаю, хочет ли теперь сам Николай поскорей поправиться.

— А почему ему не хотеть, отец мой? — с удивлением спросил Карпов.

— Да потому, добрейший Федор, что приближаются события, кои для него опасней всякой хвори, — улыбнулся монах. — Он предсказал, что настанет скоро второй всемирный потоп и, насколько мне помнится, всего несколько месяцев ждать нам этой напасти. Посему разве теперь до недугов плоти?

Максим явно посмеивался над Николаем Немчином, что не понравилось Карпову.

— Да будет тебе известно, отец, — сказал он, — Николай изучил множество наук, и слова его проникнуты знанием. Правда, многое нам неведомо, и он, думаю, прав, утверждая, что неведомое постигаем мы с помощью геометрии и физики.

— Да, — кивнул Максим, — но изучение геометрии может сделать нас геометрами, а изучение физики — физиками, но ни та, ни другая наука не дает высших знаний и не учит высшему смыслу жизни. Что же делает Николай?! Чертит треугольник и с его помощью пытается отстаивать католическую ересь и невежественные свои заблуждения. Один угол треугольника называет отцом, другой — сыном, третий — святым духом. И как, по его словам, мы переходим от одного угла к другому, так и от отца идем к сыну; и от сына — к святому духу. Ох, неразумный! Не понимает он, что стороны треугольника замкнуты и по ним можно передвигаться и в противоположном направлении, и тогда получится, что отец происходит от святого духа, а это заблуждение, добрейший Федор. Так же ныне Николай предсказывает и потоп…

— В предсказании потопа, отец мой, — перебил его Карпов, — мудрый Николай исходит из движения небесных светил.

— Знаю, Федор. Но как бы то ни было, нового потопа быть не может, ибо ясно сказано об этом в Священном писании: «Не будет более истреблена всякая плоть водами потопа и не будет уже потопа на опустошение земли».[143]

Федор хотел что-то возразить, но монах горячо продолжал:

— Может, ты считаешь, что это открытие Николая? Он ведь лишь повторяет измышления магов и темных астрологов, давным-давно объявивших, что произойдет потоп, как только Сатурн соединится с Юпитером в созвездии Рака против Корабля «Арго»,[144] — это предсказал астроном Иоанн Штофлер, — а звезды так расположатся через несколько месяцев. И посему мы вскоре убедимся, всем ли нам предстоит погибнуть или кому-нибудь звезда его уготовила спасение.

Максим стал насмешлив, жаждал поспорить. Глаза его задорно сверкали, словно перед ним сидел сам латинянин Николай.

— В латинских странах, — горячился он, — богачи и правители, даже сам папа римский готовятся сейчас к бедствию, изобретают способы спасения жизни. Делают лари, чтобы лечь в них, прихватив свое добро, как только начнутся первые дожди. Но не думай, Федор, что их страшит потоп. Нет, от тяжких грехов ослаб их разум…