— Патриарх вовсе не заодно с папой римским. С чего, ты взял, старче? — с недоумением спросил Василий.

— Да ты же просил прислать со Святой Горы одного монаха, а тебе прислали другого, — стоял на своем Мисаил. — Просил Савву, а прислали Максима. Максим же, прежде чем удалиться на Афон, состоял на службе у папы римского и писал для него книги. А какие книги писал он для папы? Неужто бог наставлял его писать еретические книжонки, угодные латинянам? Не бог, а сатана водил его рукой. Так же и нынче сатана нашептывает ему, что сказать да как поступить. И ты Максиму не верь. Прогони его, отправь на родину.

— Максим сделал тут немало хорошего, — возразил Василий. — Воротясь в Москву, мы обдумаем, как поступить. Повелеть ему уехать или остаться, чтобы еще потрудиться для нас.

Старца задели за живое слова великого князя, и он встал разобиженный.

— Гони его, гони прочь, пусть падет на него гнев божий. Пускай уезжает на родину, и там мудрый и всесильный господь распорядится им по своему усмотрению. Мы его не знаем, он чужеземец, нам неведомый. А если ты желаешь окружить себя мужами просвещенными, княжество наше, слава богу, велико, в нем множество славных монастырей. Выбирай там людей, Василий, кои болеют за Русь, ибо тут родились и тут помрут. И чужих краев они сроду не видели и не были в услужении у папы римского, а знают только свою отчизну.

Поклонившись, Мисаил пошел к двери. Великий князь не стал его удерживать.

На пороге старец остановился. Быстрым и легким шагом приблизился опять к Василию.

— На днях, государь, — зашептал он, — в палаты к Юрию Малому пришли Максим и игумен Савва, тоже грек. Был там и лекарь Марк. И Максим проклял Юрия, тот-де помешал тебе услышать наставление папы римского и разбить войско султаново. Проклял его и Савва. А Максим пригрозил Юрию написать в патриархию и на Афон, чтобы предали его анафеме. И тебя ругал последними словами. Назвал трусом, у которого душа уходит в пятки при одном имени хана. Все это рассказал Марк игумену Ионе, и я при том был, слыхал своими ушами.

Старец низко поклонился Василию и растворился, как дым, в темном дверном проеме.

Три монаха с Афона — Максим, Неофит и Лаврентий — готовились к отъезду на родину: другого дела в Москве у них не было. Великий князь остался доволен трудами Максима, так он передал с митрополитом Варлаамом: через несколько дней в большой палате дворца он примет из рук митрополита Псалтырь, и будет устроено празднество. Потом монахи, щедро наделенные дарами, пустятся в обратный путь.

С того самого часа, как им об этом сказали, монахи только и думали об отъезде. Как доберутся они до Кафы прежде, чем наступит зима. Как переправятся через море из Кафы в Синоп.[106] Как, наконец, после трех с половиной лет разлуки вновь увидят свой монастырь.

Лаврентию приснился сон, и теперь в келье Максима он рассказывал его двум братьям:

— …с одной стороны суша, и с другой суша, а посередине море. За морем видать монастырь, видно стены и башни, купола, колокольню… И вдруг появляется лодка, а в ней Неофит. «Поедем, — говорит, — Лаврентий, в монастырь». И тогда я оборачиваюсь и говорю Максиму: «Брат Максим, поедем в монастырь». И тут вдруг вижу я старца, склоненного к морю. В одной руке старец держит свечу, в другой — ореховую скорлупку. Я и спрашиваю сего старца: «Что ты, брат, делаешь?» — и старец отвечает: «Скорлупкой вычерпаю море и дойду до монастыря». И только сказал, свеча погасла.

Услыхав о погасшей свече, Неофит прервал Лаврентия:

— Погасшая свеча, Лаврентий, это плен. Говорят, король Ричард,[107] возвращаясь на родину из Палестины, увидал во сне, будто держит свечу и свеча погасла. А на другой день он попал в плен к австрийскому герцогу Леопольду.

Максим сидел у окна, еще источавшего последний свет дня. Разговор монахов долетал к нему словно издалека. Мысли были заняты другим. Вновь и вновь обдумывал он Слово, которое написал и хотел прочесть на празднестве при вручении великому князю Псалтыри. Когда Лаврентий окончил, Максим, не поднимая головы, сказал:

— Брат Лаврентий, такой же сон, как у тебя, видел блаженный Августин.[108]

— Знаю, — откликнулся Лаврентий. — Потому я так и встревожился. Почудилось мне, будто старец со скорлупкой и есть сам блаженный Августин. Лицо закрывала борода, и сначала я не узнал его. Но потом все-таки узнал.

— И кто это был? — спросил Неофит.

Ответить Лаврентий не успел. За дверью послышались тяжелые, стремительные шаги. Дверь распахнулась, и в ее проеме появилось двое бояр. Один из них был приближенный князя дворецкий Иван Шигона.

В келью бояре не вошли. Они застыли у входа и пропустили вперед великого князя Василия.

— Святые отцы, с радостью узнали мы, вернувшись в стольный город, что все вы пребываете в добром здравии.

Монахи еще раз поклонились князю.

— Пусть господь дарует тебе, государь, здоровье и все, чего пожелаешь. Пусть он щедро вознаградит тебя за добро, что увидали мы в твоем могучем княжестве.

Василий сел и указал рукой, чтобы Максим сел напротив, а рядом с ним и двое других монахов. Он окинул взглядом келью, заваленную книгами, потом весело взглянул на Максима:

— А ведь ты не поведал нам, отец Максим, что происходишь из знатного рода и отец твой был воеводой в Арте. Если б ты сказал нам об этом, то не скроем — велико было бы наше удовольствие. Когда мудрый человек посвящает знания свои господу, он достоин нашей любви, но ежели он к тому же знатного рода, достоинство его вдвое больше.

— Государь, — ответил Максим, — таков у нас, монахов, порядок, неписаный закон монастырей. Постригаясь, мы отрекаемся от прошлого, отрезаем все нити. И больше не вспоминаем о них. Порядок этот старинный. Святой Евагрий Понтийский,[109] ученик Дидима Слепого[110] и диакон при Григории Богослове,[111] когда постригся и ушел в пустыню, не захотел, чтоб знали, кем он был раньше. Письма, что слали ему родные, он сжигал, дабы не будили в нем мирских воспоминаний, дабы не согрешил он перед своим назначением. Истинный монах должен отрешиться от всего, что связывает его с земным, и как нет у него прошлого, не должно быть ни настоящего, ни будущего.

Василий удивился.

— Но это же смерть, — сказал он.

— Это воскресение, государь. Лишь тогда монах освобождается от земных уз и всецело посвящает себя господу, у коего ни прошлого нет, ни будущего, ни конца, ни начала, как говорит просвещенный отец церкви нашей Иоанн Дамаскин[112] в своем сочинении «Источник знания»…

Максим продолжал, однако Василий уже не следил за его речью. Он слышал слова, но утратил связь понятий. Так случалось у них часто: монах говорил, а Василий не поспевал за ним. И в какой-то момент это начинало сердить князя. Он поднял руку, останавливая Максима.

— И много ты путешествовал? — спросил он монаха.

— Много, государь.

— Говорят, ты объездил все страны, — с восхищением сказал Василий.

— Не все, государь. Всюду только господь. Однако его волею повидал я на своем веку некоторые страны.

— У многих ли государей и князей доводилось тебе бывать?

— У многих, государь.

— А бывал ли ты в царстве самого папы?

— И туда направил меня господь, но в Риме пробыл я недолго, больше жил в других городах — в Венеции и Флоренции.

— Ты и тогда был монахом, отец Максим?

— Нет еще, государь. Тогда я был безрассудным юношей, ничем не отличался от безрассудных и грешных сверстников.

— Как ты попал туда?