Максим припомнил, что слышал раньше от Марка о греческом князе, которого Селим, отец теперешнего султана, отправил послом в Москву. И спросил, он ли это.
«Нет, того звали Феодорит, а этого Искендер Сака или попросту Скиндер, — ответил Марк. — А что до княжеского рода, — он засмеялся и зашептал Максиму на ухо: — Он называет себя князем Мангупским, но я-то помню его по Константинополю: он был слугой у беев. Султанским драгоманам[152], Адриану и Мустодию, воду носил. Потому турки и прозвали его Сака. Пойми, старец, какую игру затеяли драгоманы и паши с великим князем. Василий добивался, чтобы к нему отправили высокого посла, а ему шлют водовоза!»
«Позор! — с досадой воскликнул монах. — А он и вправду грек или только выдает себя за грека?»
«Разумеется, грек! А что тебя удивляет? Кто теперь в Высокой Порте вершит дела у султана? Греки. Повсюду греки. Великий драгоман Авессалом — грек, Адриан и Мустодий тоже греки. Султан Сулейман молод и неопытен, точно дитя малое. На уме у него лишь женщины, лошади да красивые наряды; и Ибрагим-паша, второй человек в Порте, — такой же. Великий князь хочет дружбы с басурманами. Бояре приезжают в Константинополь, но султан не принимает их. Хорошо, если к Ибрагим-паше отводит их драгоман, а тот поднесет им кубок раки,[153] миндаля и халвы. Принимает подарки великого князя, половину отсылает султану, половину оставляет себе и советнику своему Авессалому».
«Позор! — повторил Максим. — Но ты глуп, Марк, и пахнет от тебя вином».
«Да, это позор, старче, — засмеялся Марк. — Позор и неразумие! А разве не позор могущественному православному князю припадать к ногам султана, искать его дружбы?»
«Позор великий для православного русского княжества!» — горячо подтвердил монах.
«Эх, позор то, позор и это, все — позор… А я, отец Максим, хочу увидеть жену и детей. Не останусь я тут на растерзание псам Василия. У меня, старче, жена и детишки в Константинополе, и они ждут меня. А тебя ждут в твоем монастыре. И если хочешь поглядеть на него, пускай творятся позорные дела, прикидывайся, будто не замечаешь ничего. Мне Скиндер привез письмо от жены. Она ходила к самому Адриану, он ей сродни. Адриан же пошел к другу своему Авессалому. Великий драгоман приказал Скиндеру без меня не возвращаться. Пусть теперь князь Василий посмеет прекословить водовозу паши».
«Ты, негодный, с ума спятил, сам не знаешь, что мелешь. Хорошо, если тебя никто не слышит, не то в большую беду попадешь».
«Здесь бог, ты да я, а больше никого, святой отец, — крестясь, сказал Марк, но вдруг увидел в углу монашка Афанасия и вскочил со скамьи. — Вон отсюда, подлый! — закричал он, схватив келейника за рукав рясы. — Ты слыхал, о чем мы говорили?»
Афанасий испуганно сжался в комок.
«Оставь беднягу, — сказал Максим. — У него болит зуб, он не спал всю ночь».
«Лучше бы болели у него уши, — пробурчал Марк и потряс Афанасия за плечо. — Слыхал ты, о чем мы говорили?»
«Ни слова не дошло до моих ушей».
«Смотри у меня, несчастный, я ведь не монах. — Марк сердито дернул его за руку. — Я не стал бы держать тебя при себе, чтобы ты подглядывал да подслушивал. А я-то возносил молитвы за здравие подлой твоей душонки. Смотри у меня, вырву тебе все зубы! — И он потряс его за плечи. — Нет, зубы у тебя и так гнилые, другая постигнет тебя кара: объявлю, что ты прокаженный, неизлечимо больной, и великий князь сошлет тебя на север, во льды, на растерзание белым медведям».
Говорили они тогда еще о чем-нибудь с Марком? Передал Афанасий кому-нибудь содержание их разговора или еще что-то известно Карпову? И где теперь Марк? — эти мысли не давали Максиму уснуть до рассвета. Когда стали тяжелеть его веки, колокола зазвонили уже к заутрене.
Он оделся, вышел во двор.
Перед тем, как идти в церковь, направился в келью к архимандриту Савве. Он тоже жил теперь в монастыре и переводил для дьяков Посольского приказа грамоты на турецкий и греческий.
Савва собирался к заутрене. При виде святогорского монаха он растерялся.
— Лучше не ходи ко мне больше, Максим, — пробормотал он. — И у стен нынче есть уши.
— Разве говорим мы что-нибудь дурное? Отчего должны мы бояться? — удивленно осведомился Максим. — Пришел я не беседовать с тобою, а спросить, что случилось с лекарем Марком.
Савва перекрестил пальцем себе рот.
— Молчи, — пробормотал он. — Не спрашивай о Марке.
Старый архимандрит запер дверь кельи и, наклонившись к Максиму, зашептал:
— Не спрашивай ни о чем. Не понимаешь ты разве, что здесь теперь творится? Иди к заутрене и молись, чтобы скорей миновали лихие дни. Марка заточили в темницу.
— За что? — с недоумением спросил святогорец. — Что такое он сделал?
— Да то, что нашептал ему на ухо злой дух. Много всякого наплел. Боюсь, как бы и другим не навредил. Неразумный он, проклятый богом… А мне дьяки давно уже не дают работы, и в приказ меня не зовут: точно я всеми забытый. А я помалкиваю. Сторонятся теперь нас, греков; говорят, будто мы подучили посла султанова не поддерживать дружбы с русским княжеством.
— Боже мой! Да при чем тут мы? — воскликнул Максим.
— Будь они прокляты! Завтра, послезавтра уедет Скиндер, дело идет к ссоре. Тогда, быть может, сможем мы спать спокойно.
— Но при чем тут мы, монахи? — с недоумением спросил Максим. — Разве мы видели посла? Ты, к примеру, видал его?
— Ступай к заутрене, брат, — сказал архимандрит. — Видел я его или нет, никто и не спросит. Я грек, и этого достаточно. Если великий князь пожелает сказать, что я его видел, тогда считай, так и есть, кто станет ему перечить? Когда приехал сюда султанский посол Феодорит, князя Юрия никто не спросил, видел он посла или не видел. Много было у него врагов: ненавидели его бояре, вот и свели с ним счеты. На него обратили княжеский гнев… Ступай, говорю тебе, к заутрене и никого ни о чем не спрашивай. Запрись в келье и беседуй со священными книгами… Проклятый Скиндер — человек вздорный.
— А когда уезжает негодный? — нетерпеливо спросил Максим.
— Говорят, завтра, послезавтра.
— Ты его видел?
— Ступай, брат, к заутрене. — Савва подтолкнул Максима к двери, выставляя его из кельи. — Иди, помолись за всех нас.
ДИПЛОМАТЫ. 1
Не спал в ту ночь и окольничий Карпов. Прежде чем отбыть в Константинополь, султанский посол Скиндер должен завтра утром править поклон великому князю. Посол этот озадачил всех во дворце. Не раз княжеские дьяки ловили его на лжи. Кроме того, он осмелился не являться к столу, хотя Василий приглашал его отобедать. Обсуждая с дьяками важные государственные дела, он путался и говорил невпопад. Явно стремился помешать союзу великого князя с султаном. Поэтому Василий спешил отослать его в Царьград с просьбой к султану направить другого посла, поважней, чем этот, такого же, что и бояре, посланцы Москвы. И завтра, после того как Скиндер поклонится великому князю, дьяки напоследок побеседуют с ним в Набережной палате, — день предстоял Федору трудный. Шигона, Путятин и он заранее решили, что кому из них говорить. И Карпову поручено было составить сопроводительные грамоты, те, что вручат самому султану, и те, что возьмет с собой княжеский человек, которому предстоит сопровождать Скиндера; он должен знать, куда идти в Царьграде, что делать и говорить.
Надо было ответить султану и на вопрос о лекаре Марке, греке, подданном Высокой Порты. Утром сам великий князь распорядился, что написать о Марке. И теперь Федор писал:
«Для сведения посла: если спросит султан или кто-нибудь от его имени: «Я писал великому князю, чтобы он прислал обратно лекаря Марка, а он не прислал его и почему?», то пусть посол скажет так: «Марк, государь, приехал в наше княжество много лет назад, еще при отце твоем, султане Селиме, и Марк приехал да бил челом государю нашему, чтобы тот принял его и взял лекарем во дворец. И о том бил челом, чтобы государь наш написал твоему отцу и попросил его прислать сюда с боярином Борисом Голохвастовым и жену Марка. Но сейчас в нашем княжестве, в Великом Новгороде, тяжело болен один боярин государя нашего, князь Александр Владимирович. И наш государь послал туда Марка, чтобы вылечить князя от тяжкого его недуга». И пусть так скажет посол, если его спросят, а коли не спросят, пусть не говорит ничего».
