— Иван! Иван! — воскликнул он. — Верно ты говоришь…
Шигона низко поклонился.
— Государь, мой разум не в силах охватить всего. Действовать нужно осмотрительно, и сдается мне, что тут нам необходим светлый ум святого митрополита. Монах есть монах, и судить его церкви, не нам.
— Пошли, пусть позовут сюда митрополита! Спит ли — не спит, пусть явится немедля.
II. Максим Грек
В то самое время в Симоновом монастыре Максим Грек приступал к философскому посланию. «Послание поучительное к некоему мужу против ответов некоего латинского мудреца» — написал он сверху крупными буквами.
В келье он был один. Крошечная келья — не сравнить с просторной и теплой в Москве. И светильник жалкий, старый, огонек его дрожал, а фитиль шипел и трещал, — казалось, будто слепые кошки скребутся в окно. Однако какое это имело значение! Здесь монах обрел наконец покой: работа пошла споро. Вдали от шумной и суетной жизни стольного города он испытывал несказанное наслаждение, что есть у него эта скромная келья, есть бумага, которой снабдил его Вассиан, есть чернила и перья, есть старый стол и светильник, есть, наконец, бодрость духа и здоровье — прежде всего здоровье и благословение божье, чтоб сидел он здесь и писал.
Так какое же занятие было у него теперь?
Чрезвычайно важное! Один из просвещенных и знатных московских юношей — ум, жаждущий познания, но еще незрелый — раздобыл где-то книгу. Одну из тех известных, ходивших по всей Европе, в которых толковались главные вопросы веры и философии. Многое в этих сочинениях было правильным и полезным, однако немало там было и глупости, которая в соседстве с правильным и общепринятым тоже принималась за истину, и вред от этого был неисчислимым. Такие сочинения латиняне называли «Люцидариус».[158] В своих блужданиях по Европе Максиму довелось прочитать кое-какие из них: одни на французском, другие на немецком, а были еще на испанском, шотландском, английском. Этот «Люцидариус», раздобытый юным Георгием, был написан по-немецки, Георгий сам перевел его на русский язык и послал свой труд мудрому монаху, чтоб узнать его суждение.
«Честнейший в господе брат, господин Георгий, — написал в ответ ему Максим. — Как обычно, шлю тебе поклон и спешу уведомить, что книга, посланная тобой, не представляет для нас серьезной ценности. Прошу тебя не внимать ей, ибо она не только не говорит нам ничего лучшего против сказанного православными святителями и учителями нашими, но в большинстве случаев лжет и говорит вопреки православных преданий и повестей, в чем ты можешь удостовериться из кратких моих ответов. Латиняне, Георгий, сильно заблуждались и по сей день заблуждаются, увлекаясь эллинскими и римскими науками и книгами еврейскими и арабскими. Поэтому ты всеми мерами удаляйся от них и внимай учителям православным. Что может быть лучше, господин мой, книги Дамаскина, если бы она была правильно переведена и исправлена? Она воистину подобна небесной красоте и пище райской. Она слаще меда и сота. Есть у тебя также ответы Афанасия князю Антиоху — мудрые, исполненные истины. Им внимай, ими услаждайся; чужих же лживых писаний не желай и не ищи, ибо сказано: худые сообщества развращают добрые нравы,[159] а также: пусть накажет меня праведник: это милость;[160] пусть обличает: это лучший елей, который не повредит голове моей и прочее».
Так писал в своем послании монах в то время, когда великий князь Василий, прислушавшись к умным речам верного своего боярина, стал догадываться, как следует ему поступить с греческим иноком. А когда Василий, выслушав еще один разумный совет Ивана Шигоны, вгляделся в его лицо, словно в туманный горизонт, на котором блеснуло солнце, монах пробежал глазами текст «Люцидариуса» и его осенила удачная мысль. Он окунул перо в чернильницу, склонился над столом и продолжал послание. Лебединое перо у него в руке радостно трепетало:
«Рассматриваемая книга, Георгий, представляет собою беседу ученика с учителем: ученик спрашивает, учитель отвечает. Называется же она «Люцидариус», что значит «Просветитель», а содержание ее представляют как «ауреагемму», что значит — золотую гемму. На самом же деле золота в ней нет вовсе — лишь медь с малой примесью серебра, и правильнее было бы звать ее не «Люцидариус», а «Обтенебрариус», что значит «Помрачитель», а не «Просветитель», ибо не освещает она наш разум, а нестерпимо помрачает те немногие знания, кои мы, ничтожные, сумели собрать…»
Монах отвел перо, чтобы чернила не капнули на бумагу, перечитал написанное и с улыбкой проговорил:
— Да, все это так. Не хочу я играть словами и составлять головоломки. Я излагаю истинное… — И он снова склонился над столом, чтобы продолжить послание.
В дверь постучали.
Это был Вассиан. Он остановился на пороге, молча посмотрел на Максима. На его сухощавом удлиненном лице заиграла улыбка.
— Трудишься, брат.
— Тружусь, старче. Пока еще в силах…
Вассиан прошел в келью, приблизился к Максиму.
— Пишешь, — сказал он. — Счастливый ты… И как я погляжу, перо твое не только в чернила погружается, но и в золотое пламя свечи.
— Да, — откликнулся Максим, — именно так. Но лучше сказать: в сладость ее и мягкость. Чернила черны и мрачны, как деготь, стало быть, следует иногда окунать перо и в золотую охру свечи. Преображаются тогда чернила, обретают блеск и прочность золота, иначе не будут они долговечны и буквы исчезнут раньше времени…
Они рассмеялись, Вассиан присел.
— Прервись, пусть разум твой отдохнет, — сказал он. — Я у тебя не засижусь.
— Разум страдает и утомляется от бездеятельности, брат, — ответил Максим, откладывая перо. — Решил я сегодня написать ответ Георгию. Совсем околдован он «Люцидариусом», коего — я уже говорил тебе — для собственной надобности сам же и перевел с немецкого на русский: Хочу посоветовать ему, разъяснить, что избрал он не лучший способ просветить дух свой истинными и полезными знаниями. Пусть обратится туда, куда обратились и мы, изучив предварительно и «Люцидариуса» и иных авторов, более серьезных, чем сочинители подобных книг…
Вассиан с горечью покачал головой.
— Юношество! — пробормотал он. — Вот что делают молодые люди в нашем княжестве! Влекут их магия и астрология. Однако разве не следовало этого ожидать? — Он опустил голову, вздохнул. — Еще не такое придется нам увидеть, Максим. Умеем мы произносить речи, но не находим доброго примера; а без него кто станет верить речам? Что до «Люцидариуса», удивляюсь, чего ради ты сидишь и пишешь разъяснения Георгию? Книжонка, сеющая хулу и разврат. Неточности, искажения — с первой до последней страницы.
— Не совсем так, брат, — возразил Максим. — Часто дает она верные сведения. Рассказы о разных странах, о горах и морях, о временах года и земледельческих работах, а также многое другое, что сами мы наблюдаем в жизни или узнаем от других, — очень многое верно. Но, увы, польза, которую содержат они, представлена там не в чистом виде. Можно уподобить ее крупице золота посреди огромного кома ржавчины и земли. И человек несведущий попадает в ловушку: привлеченный блеском золота, заглатывает он и ржавчину.
— Дай-то бог, чтобы было оно так, — с сомнением промолвил Вассиан. — Однако же на деле все иначе… Не золото подлинного знания, а ржавчину ищет наша юная поросль! Хитроумное ей по душе, чистосердечное — чуждо. Всем известно, где чистое золото. Оно в священных книгах. Однако они не открывают их, не читают. Зато над «Люцидариусом» просиживают дни и ночи, переводят его с чужого языка.
— Не забывай, брат, — заметил Максим, — «глупость привязалась к сердцу юноши, но исправительная розга удалит ее от него».
Монахи продолжили разговор о «Люцидариусе», о переводчике Георгии и других неразумных московских юношах, как вдруг Вассиан прервал фразу на полуслове и взволнованно сказал Максиму:
