О Сократе Федор слушал с волнением. Потом он взглянул на Максима, и ему почудилось, будто он, вернувшись из приятного путешествия, опять оказался среди снегов в надвигающейся ночной мгле. И ему пришла в голову мысль, что монах, как недавно и сам Федор, не случайно припомнил историю Сократа и, рассказывая о своем древнем предке, верно, имел в виду себя…

Взгляд Карпова остановился на ожидавшем его возке. И опять с болью в сердце он подумал, что это, возможно, последняя встреча его с Максимом. «Бедный философ, должно быть, и тебя, как агнца, поведут на заклание, — размышлял он. — Мы сейчас читаем то, что написали две тысячи лет назад ученики Сократа о его последних часах, и скорбит неизъяснимо душа наша. Как видно, когда читаем мы о прошлом, сливаются в мыслях наших близкие и далекие времена и свет минувшего озаряет нам нынешнее. Быть может, сейчас умерщвляют нового Сократа. И пусть ум его не столь велик, как у древнего, но справедлив он, добр, правдив и просвещен. За это его истязают. И умертвят».

— Зима на дворе, философ, — огорченно проговорил Карпов. — Холодно, всюду снег, мерзнут руки; мы разжигаем огонь, чтобы согреться, и задыхаемся в дыму, слезятся глаза, ничего не видим, коченеет наша душа, даже чернила на бумаге тут же застывают. Евангелист говорит: «…тьма была по всей земле». В дни наши лютует злоба. Вчера у нас вырвали один глаз, сегодня тщатся вырвать второй; нынче уводят нашу овцу, завтра украдут корову, за одним злом следует другое; за правду платят ложью, за мед — ядом. И как, отец мой, не вспомнить слова поэта? — И он, скандируя, прочел стихи:

А монах, слушая его, предался далеким сладким воспоминаниям. Улыбка заиграла на его устах.

— На снегу расцвели розы, журчит ручеек, сладок его шум, — сказал он. — Ты, Федор, словно лилия с долины, василек с поля. Встреча с тобой для меня — утешение, а беседа — отдохновение.

Низко поклонившись, Карпов поблагодарил его и попрощался.

— Да благословит тебя бог, — молвил Максим.

Федор пошел к саням. Собрался было сесть в них, но внезапно вернулся. И тихо, очень тихо и торопливо прошептал:

— Отец, будь осторожен. Много врагов тебя окружает. — И, почти касаясь губами уха Максима, прибавил: — И не только те, что тебе ведомы. Есть и другие, святой человек. Знай, что и соотечественник твой лекарь Марк не в числе друзей твоих, как ты полагаешь.

Монах с удивлением выслушал Карпова и, увидев тревогу у него на лице, проговорил с улыбкой:

— Ах, добрейший Федор, много козней подстерегает при княжьем дворе такого жалкого книжного червя, как я… Много у меня врагов, знаю. Но еще многочисленней и страшнее другие. — Помолчав, он прибавил: — Те, что в душе у меня, грешника.

Однако, лежа на лавке в своей келье, святогорский монах долго размышлял над последними словами Карпова. «Озадачил меня добрейший Федор, — думал он, мучаясь бессонницей, — хоть и не сказал он мне ничего нового. Врагов, мол, у меня много. А разве может быть мало? Не десяток, не сотня людей, все царство ополчается против тебя, если ты в немилости у самого царя. И разве не вижу я, что остался один? Уехал Власий, за ним и Михаил. Лишился я Вассиаиа. И добрейшего Зиновия давно уже не вижу в моей келье. Только Селиван по-прежнему ходит, и мы трудимся вместе… Одинок я ныне, как несчастная Византия. Вокруг враги, ни одного друга. Враги внутри, враги кругом, хазары, авары, готы, куманы, печенеги, арабы, турки, неведомые племена с Востока, несть им числа. А в другой стороне влахи и болгары, сербы и иллирийцы. На западе генуэзцы, венецианцы и войска крестоносцев — боже мой, сколько же было врагов у Византийского царства? Ах, не надрывай попусту душу, старче, всех не перечислишь. Сами византийцы их не считали. Все народы Азии называли «варварами»; говорили «арабы», и пробуждался страх перед многошумным фанатичным Востоком; говорили «единоверцы», но тут неясно было, о ком речь… Сколько, о боже, было врагов у Византии? Столько, сколько звезд в небе, сколько песку морского».

С улыбкой на устах Максим продолжал предаваться размышлению. Но так как он мысленно видел себя на месте осажденной Византии, выходило немного смешно: круглая бледная физиономия Николая Немчина вытянулась и опалилась под забралом крестоносца, готового пронзить мечом бедного монаха. А потом крестоносца сменил муэдзин. Это был митрополит Даниил. Как ни странно, Максим представлял его только в образе муэдзина, с Кораном в одной руке и мечом в другой. А в зубах окровавленный кинжал. О, несчастный! Воистину несчастный, проклятие божье. Нечестивый израильтянин, «мочащийся к стене».[148] Ведь, судя по слухам, он стыдился показывать в церкви свою разъевшуюся физиономию и, чтобы она казалась изможденной, болезненной, мазал ее сажей…»как лицемеры; ибо они принимают на себя мрачные лица, чтобы показаться людям постящимися».[149] Да, страшен он в своем лицемерии. И причинит огромное зло. Зло русскому княжеству. Я называю его муэдзином, но он хуже всех муэдзинов ислама. Это ненасытный древоточец, разъедающий душу княжества… Ах, бедный Иоанн Кантакузен.[150] Ты, самодержец и страшный противник самовластия, мог бы нам рассказать гораздо больше, чем рассказал. Устав от долголетней борьбы за трон, желая утишить собственные страсти, удалился ты в монастырь манганцев и там в сочинениях своих описал разных врагов Византии и их притязания. Ты оставил нам много полезных трудов. Но не оставил самого главного. Не заглянул себе в душу, не извлек на свет скрытое там сокровище. Одни, утверждаешь ты, алкали похитить богатства и душу могучей державы, другие, твои единоверцы, воевали с ней только ради ее богатств. Но, благословенный, когда пришли мусульмане, не было уже души у огромного царства. Разъели ее пороки, коварство и себялюбие, лишь труп оставался…

Так в часы бессонницы предавался монах разнообразным мыслям. Но вдруг он вскочил — испуганный, потрясенный, как осажденные воины при виде турок, хлынувших в Царьград через забытые, неохраняемые крайние ворота: он вспомнил слова Федора Карпова о лекаре Марке.

Максим знал, что Марк — легкомысленный и злой. Знал также, что тот давно затаил на него гнев, получив по заслугам, — ведь лекарь бессовестно обманывал доброго Варлаама, выдавая себя за знатока Священного писания. Недалекому, вспыльчивому Марку ничего не стоило оскорбить человека, возвести на него напраслину. Максим обычно не обращал внимания на его слова. А теперь его насторожило, что сам окольничий Карпов, который вел государственные дела с Высокой Портой,[151] посоветовал ему опасаться лекаря.

Когда в последний раз видел он Марка?

Верно, несколько месяцев назад, Максим не мог вспомнить точно, когда это было. Марк тогда сам заявился к нему в келью и рассказал, что в Москву приехал султанский посол. Но когда же это было? И о чем еще говорили они?

«Максим, а Максим, я пришел к тебе с доброй вестью. Приехал человек из Константинополя, привез тебе наказ от Лаврентия, Неофита и игумена Ватопедского монастыря. Они советуют, чтобы ты запасся терпением. А патриарший эконом посылает тебе мешочек миндаля и изюма. Запасись, говорят, терпением. Скоро кончатся твои и мои муки. Напишут в Москву сам патриарх да Ибрагим-паша… И приехал-то человек не простой, а великий посол Высокой Порты. Пусть только посмеет их ослушаться великий князь. Я был сейчас в его покоях, мы вместе обедали».

Марк икал, от него разило брагой.

«И кто же этот посол?»

«Искендер Сака, но ты не суди по его имени. Он грек княжеского рода».