И распаленный Максим с возмущением продолжал обличать смехотворный и нелепый страх перед потопом. Карпов слушал его с почтительным вниманием, как обычно во время их уединенных бесед. Мысли святогорского монаха отвечали его мыслям; к тому же он умел искусно и сжато излагать свои взгляды: казалось, будто знания его сосредоточены в большом улье и стоит потревожить его, как пчелы тотчас взлетают, выставив свое жало.

Карпов знал, что Максиму угрожает большая опасность. Великий князь на него гневался, а Даниил лишь ждал случая, чтобы выместить на святогорском монахе давно скопившуюся в нем бешеную злобу. И Максим наверняка чувствует приближение опасности, но не думает сейчас о ней, поглощенный беседой. «Философский его дух продолжает поиски истины, — с восхищением размышлял Карпов. — Высшая сила просвещает его и вооружает упорством, ум не сосредоточивается на низменном, земном, а парит высоко, полон помыслов о непреходящем и вечном. Увы! Кто знает? Быть может, сегодня мы беседуем в последний раз. И я, как Критий,[145] выслушиваю последние его суждения, а потом придет корабль с Делоса и появится палач со смертельным ядом».

Но тут, прервав печальные раздумья Карпова, Максим оживленно заговорил:

— Ты не сказал мне, дражайший Федор, что делает Николай в ожидании потопа. Заказал он ларь для бренного своего тела и всякого добра или надеется чудом выйти сухим из воды?

— Однако ты не можешь отрицать, отец, — улыбнулся Карпов, — что Николай с подлинным рвением приобретает полезные и мудрые познания.

— Полезные, но не мудрые, — возразил святогорец. — И полезные познания хороши, если ограничиваются той областью, где они полезны, но коли вступают в разногласие с другими, высшими, то вред приносят, а не пользу.

— Но согласись, чтобы дойти до высшего, надо сначала превзойти низшее. Прежде чем стать мудрыми, должны мы быть образованными. Да разве ты сам не восхищался столицей Франции, славным градом Парижем,[146] где юноши, имущие и неимущие, учатся на средства самого французского короля, изучают полезные науки и искусства.

— Да, так обстоит дело во Франции, — подтвердил Максим.

— И да будет так повсюду, отец! — воскликнул Карпов. — Человек не может стать мудрым, будучи неученым, мудрость неуча — это мудрость раба, а не господина. Зачем она нам?

Федор повысил голос. Он окинул взглядом двор, словно желая обнять все открывавшееся перед ним пространство; глаза его сверкали, лицо озарилось внутренним светом. Больше ни у кого из московских собеседников не наблюдал Максим такого божественного преображения, свойственного лишь людям просвещенным.

— Отец, ты много знаешь и поистине мудр, — взяв монаха за руку, тепло и проникновенно сказал Карпов. — Посмотри вокруг, загляни к нам в душу и прочтешь в ней, как читаешь в книгах. Княжество наше — молодое, и нам надобно научиться жить. Иначе погибнем мы, как погибли бесследно многие царства. Погубили их невежество и мрак. А нас погубят необъятные пространства. Княжество наше, не в пример иным, огромно. Земли его бескрайни, климат северный, суровый, мы страдаем от холодов. Нам предстоит совершить подвиг великий, а без знаний на что мы способны? До нас жили другие народы и теперь рядом с нами множество стран. Мы должны знать, что сделано ими, поучиться у них, а потом, если сможем, сами поучим других.

Монах хотел что-то сказать, но Карпов, жестом остановив его, продолжал:

— Святой отец, я знаю, что именно ты возразишь. Заметь, как полезные знания не должны вредить мудрым, так и богословие пусть не мешает наукам. Надо их разделить.

— Не отрицаю благ светского воспитания, — молвил Максим. — Я сам обучался в миру много лет, нельзя назвать меня неблагодарным. Но скажи, Федор, как разграничить науки и богословие?

— Только с помощью истинных знаний! — убежденно ответил Федор. — Необразованный человек — раб своего невежества. Услышав гром небесный, он думает, что ангелы гонятся за дьяволом, а образованный знает причину небесных явлений. Знает, что молния возникает от столкновения облаков, как искра от трения одного кремня о другой. Чем больше познают люди, — увлеченно продолжал он, — тем дальше гонят от себя невежество. Перестают страшиться темного, неведомого. И не видят уже в нем таинственных сил. Освобождая землю и небо от пут неизведанного, бесстрашно идут они вперед. Ум их свободно парит и когда-нибудь вознесется до самого истинного бога.

Монах внимательно выслушал Карпова. Потом, взяв его за руку, устремил взгляд во тьму, точно желая различить что-то.

— Горячее рвение достичь истины, ученейший Федор, возвышает мой разум и укрепляет силы. Я не жалею труда, добиваюсь, чтобы рассеялась враждебная тьма египетская и разлился яркий свет дня.

— Святой отец! — воскликнул Карпов. — Прекрасно сказано.

— Дело не в том, Федор, — вздохнул Максим. — Сколько ни ищи, что ни обрети, в конце концов ничего не останется. Дионисий Ареопагит с терпением и усердием изучал все, что изучили до него философы, риторы и прочие ученые. Но под конец забросил все и внял кроткой проповеди Павла. А почему? Горе королям и королевствам, коли нет веры в царя иного, что сильней царей земных, и судью самого справедливого, судью всевидящего. Он карает за несправедливость, защищает слабых от сильных, правых от неправых, вдов и сирот от жестоких тиранов. Горе, если нет у человека страха перед богом.

— Прошлое наше, отец, вот чему учит, — грустно заметил Карпов, — священники, ученые, толпы несчастных, все мы взываем к господу, а владыки мира сего не покоряются ему, а берут его себе в услужение. Об этом говорит и Матфей: «От дней же Иоанна Крестителя доныне царство небесное силою берется и употребляющие усилие восхищают его…»[147] И как мир делится на царства и народы, так делятся и боги; у каждого свой бог, вера ослабевает и хиреет.

— Ах, Федор, недостойны слова эти твоего благочестия и мудрости. И не огорчайся, услышав от меня, что при иных болезнях приходится прибегать к сильным средствам. Если вера ослабевает и хиреет, надобно ее поддерживать. Воздвигать столпы и преграды.

— Законы — единственные преграды, отец. Государству потребны законы; тогда властители не будут самовластны, а деспоты — деспотичны. Законы всех обуздают. Слабые и смиренные найдут в них защиту и не будут страдать от несправедливости — ведь кто все терпит, все и теряет. Там, где властвует один и толпы терпят, гибнет народ и царство. А там, где действуют законы, каждый знает свое место, там господствует гармония и благоденствует народ. И разве не доказано это прошлым? У просвещенных народов действовали всегда благие законы, да и теперь европейские государства управляются законами, примеру их и мы должны следовать.

Карпов замолчал, и потом тихо, тихо, словно неведомо откуда донесся церковный гимн, заговорил Максим:

— Поброди по свету, поброди по свету, добрейший Федор. Поезжай в Рим, а когда поглядишь на него своими глазами, поймешь, что такое Рим. Издалека он завораживает и ослепляет своим блеском, но один поэт сказал: «Нигде Римом не пренебрегают так, как в самом Риме». Дороги, на которые ступаешь ты и которые покидаешь, мне ведомы. Ты повторяешь мой путь, иди по нему. Ты должен его совершить, чтобы затем вернуться. Душа утолит жажду, и ты ощутишь жажду иную. В другую сторону пожелаешь пойти, убедившись, что законы не уничтожают греха. Напротив, они вооружают его своей силой. Так же образование и воспитание. Зарождается добродетель, но зарождается и зло. И то и другое обзаводится своими законами. Ты прекрасно знаешь, что мудреца Сократа погубила не темная чернь. Три просвещенных афинянина выступили обвинителями на суде: один — служитель муз, другой — враг тиранов и друг свободы, третий — ритор. Вот кто были его обвинители. А судьи — пятьсот один лучший афинский гражданин, объявившие Сократа нарушителем законов и установлений.