Литмир - Электронная Библиотека
Содержание  
A
A

…Критический пересмотр старых источников, а также использование вновь обнаруженных документов позволили прийти к выводу, что Максим и Берсень были привлечены к суду по одному делу, что первый был не столько переводчиком-богословом, сколько политическим деятелем протурецкой ориентации».

И. Б. Греков. Очерки по истории международных отношений

Восточной Европы XIV–XVI вв.

М., 1963, с. 274–286.

IV. Гимн Шестому Пальцу, начертанный водой на ладонях

Ладонь за изголовье мне, и меч мне служит ложем,

и верное мое ружье в объятьях, словно дева.

Народная песня

Есть в истории Максима одна деталь, которую не заметили летописцы. Оттесненная множеством фактов, накопившихся за минувшие века, она могла привлечь внимание лишь романиста.

Итак, мы возвращаемся в Симонов монастырь, в ту темную ночь, когда за монахом приехали ратники великого князя. Начальник стражи приказал связать старца по рукам и ногам веревкой, которую предусмотрительно захватил с собой, а потом принялся тщательно обыскивать келью. Он перевернул постель, перетряхнул одежду, пошарил в сундуке, прощупал рясу монаха. Затем принялся за книги — открыл, перетряс все до единой. Увы! Он хотел найти сатану, с которым беседовал монах, однако обнаружить его никак не удавалось. Верный ратник, один из самых преданных в охране Василия, не падал духом. «Окно закрыто, — сказал он про себя, — в дверь он бежать не мог, потому что в дверь вошли мы. И если мы не можем его найти, то, значит, сатана сидит в самом монахе!» И он приказал своим людям:

— А ну, бейте его, секите, сколько вам будет угодно!

А сам, словно архангел Михаил, встал рядом и обнажил свой меч. Взгляд его был прикован к губам монаха — оттуда должен был выскочить сатана, и начальник стражи готов был в тот же момент молниеносным ударом разрубить его надвое.

Так начались великие муки Максима Грека. В ту ночь сатана из него не вышел. На рассвете, едва пропел первый петух, начальник стражи со вздохом вложил меч в ножны.

— Монах, — сказал он Максиму, — крепко засел в тебе сатана, намучаешься ты, пока не выйдет он из тебя — и не сразу, а постепенно, вместе с твоей душой.

Так оно и было. Максим прожил еще тридцать с лишним лет, многое претерпел он — сперва в Кремле, в каменном мешке, потом в глубоком подземелье Иосифова монастыря, где игумен Нифон вместе с двумя другими ревностными старцами не щадил сил, чтобы изгнать из Максима сатану. Потом в Твери, в Отроче монастыре.[180] Там Максим прожил двадцать лет, первые десять — в глубокой яме, куда монахи напускали дыма и огня, подготавливая святогорца к еще более страшным мукам, которые предстояли ему в аду, ежели не удастся до того времени освободить его от греха.

Но им это удалось. Когда в 1556 году в час заката монах навсегда сомкнул глаза в Троицком монастыре, ожесточение против него давно уже улеглось, отпущение грехов свершилось — церковь сначала негласно сняла с него обвинения, а потом приобщила его к лику святых. Finis coronat opus.[181] В счастливом конце истории Максима заключено оправдание для каждого ее участника. Все, что свершилось, должно было свершиться во имя этого финала. Не были тщетными и упорные усилия тех, кто в течение многих лет продолжал дело, начатое начальником стражи.

А вот и достойная внимания деталь.

Пока десять сытых и здоровых ратников княжеской охраны руками и ногами совершали первое посвящение Максима в святые, монаху не приходило в голову ни закричать, ни заплакать, ни запросить пощады. Не искал он прибежища и в молитве — кто услыхал бы его в такой час? Опытный мореход, он подумал лишь о своем весле. Если удастся спасти его, спасено все. И пусть потом делают с ним что хотят. Пусть обрушатся на него свирепые ветры, пусть хоть до неба вырастет морской вал — это его не тревожит. Все пытки сможет он вынести — только бы уцелел его шестой палец. В нем заключалось все — весло, челн и парус, попутный зефир, копье, которым он пронзит чудовище, путеводная звезда, посох для трудных дорог, одним словом — спасение. И ежели в этом светопреставлении потеряется шестой палец, считай, что потеряно все…

И пока ратники, а вместе с ними и кое-кто из доброхотов-монахов били его куда и как попало, монах напрягал зрение. Смотреть было трудно — мешала кровь, застилавшая глаза, набухавшие ссадины, ноги ратников.

Наконец Максим увидел его — возле ножки стола. Сотни раз смотрел он туда, и ничего там не было, а теперь Максим различал его совершенно отчетливо. Верно, чей-то удар, из тех, что обрушивались на монаха и швыряли из стороны в сторону, смахнул на пол и его. Увидев свой шестой палец, Максим приободрился. «Теперь бейте сколько угодно, мне уже не страшно», — сказал он про себя и, стиснув переломанные зубы, ухитрился, проскользнул ужом под ногами ратников, протянул руку, схватил! И крепко вонзил на место — среди других пальцев. Самый большой подвиг его жизни, если был в его жизни подвиг, и заключался в том, что ему удалось сохранить этот шестой палец всюду, куда бы его ни возили, чему бы ни подвергали. Его били, а он думал о своей надежде, о шестом пальце. Кровь, что текла у него из ран, он использовал как чернила. Копоть от огня, который разводили, чтобы задушить его дымом, он смешивал со слюной или же — что было делать? — с мочой. Бумагой служили ему ладони, стены, пол, потолок. Находились сердобольные монахи, которые доставали ему порой настоящей бумаги и чернил.

Не столь важно, однако, где он писал, важно, что он писал. Он испытывал великую потребность что-то извлекать из себя — не сатану, как говорили злые, а вместе с ними и просто невежественные люди. Боль и Мысль бурлили в нем словно вода в раскаленном чане. И монах знал: единственное спасение в том, чтобы перевоплотить их в другие формы, заключить в слова и фразы, изложить, неважно — на чем…

Так он написал множество посланий, трактатов и наставлений. Сам он был в темнице, а сочинения его жили на воле. Находились монахи, которые собирали их, сшивали — получалось что-то вроде книг. Они прятали их в мешок и шли от одного монастыря к другому, переносили из одного века в другой — как пчелы мед. Максим был еще в оковах, когда сама церковь собрала несколько его посланий — солидный свод из двадцати пяти глав — и разослала по приходам и монастырям. Это произошло в 1547 году, когда венчался на царство Иван Грозный, сын Василия и Елены. Четыре года спустя сделали еще один свод из сорока шести глав. В 1555 году, за год до смерти Максима, глав стало уже пятьдесят две. Так из года в год, даже после смерти монаха, главы его продолжали расти. И выходило, что и через четыре века после той страшной ночи в Симоновом монастыре Максим Грек жил. В середине XIX века, когда русские ученые, историки литературы, стали приводить в порядок отечественное наследие, оставленное предшественниками, они увидели, что свечка монаха продолжала гореть.

— Посмотрите, — сказали они чуть ли не в один голос, — какой живой дух и в какое мрачное время! Конечно, он был монахом и писал, как монах, однако приглядитесь к его сочинениям. Есть в его манере письма блеск, придающий текстам редкую привлекательность. Да, этот измученный писец умел выражать мысли по-своему. В нем чувствуется цельный характер. Обратите внимание, как мужественно порицает он произвол властей, какие теплые слова находит для бедных, для несчастных вдов павших солдат, для сирот и других страждущих. Посмотрите, как обличает он паразитический образ жизни монастырей и знати: его суждения и по сей день не утратили актуальности!.. И какой кладезь знаний для своего времени! Этот монах, хоть он и монах, на самом деле принадлежит не монахам и не монастырям. И хотя опять же привезен он к нам из чужих земель, не подлежит сомнению, что и языком нашим пользовался он с точным знанием, и нашу национальную жизнь изучил глубоко, и землю нашу полюбил искренне, с болью сердечной — стало быть, принадлежит он нашей национальной культуре. Мудрый писец, отныне мы берем тебя под свою опеку, мы найдем тебе достойное место на нашем иконостасе и зажжем перед тобой нашу лампаду.

вернуться

180

Отрочь монастырь (Успенский) — основан близ Твери на берегу Волги в XIII в.

вернуться

181

Конец венчает дело (лат.).

56
{"b":"246202","o":1}