Монах глубоко вздохнул, лицо его просветлело, он ласково взглянул на Артемия и продолжал:

— Я тоже искал просвещенного аббата, святого Иеронима.[200] Был я тогда юношей и жил в Италии. Все человеческое было мне хорошо известно и привычно, жил, как другие, ничем не тяготясь. Пока однажды не огляделся, не узрел безумие мира и мое собственное. Святой Иероним уже не жил, его сожгли люди папы Александра. Однако верил я, что дух его и правда его живы в монастыре, где претерпел он муки свои и обрел святость, в доминиканском монастыре святого Марка во Флоренции. Туда я и направился.[201] И пробыл я там, Артемий, не день, не два. Долго я там пробыл.

— Монахом? — восхитился Артемий.

— Монахом — два года.

— Принял постриг?

— Все, как положено. Был июнь месяц, год тысяча пятьсот второй, четырнадцатый день, первый час пополуночи. Постриг мой совершил брат по имени Матвей.

Артемий встал, преклонился перед монахом, поцеловал у него руку.

— Старче, не знал я этого! — сказал он тихим и глубоким голосом. — Теперь, когда знаю, преклоняюсь перед тобой вдвойне. Так и должно быть, иначе нет подлинной веры. Ежели не знаешь, каков есть мрак, то не узнаешь, каков есть день. Из учеников господа, святой отец, первым в душе моей стоит Павел, потому что веру свою извлек он из собственного познания.[202] И ты поступил так же, Максим, потому я и склоняюсь перед тобой!.. Многое следует знать человеку, выбирая из многого немногое, отбрасывая шелуху, чтоб остался истинный плод…

Воодушевление Артемия повергло Максима в задумчивость.

— Однако, Артемий, другие мысли приходят мне сейчас в голову. Вижу, следы наши совпадают точь-в-точь, вспоминаю, что пережил, предугадываю, что предстоит тебе. Смотри: ноша тяжела. Крепись, бери пример из житий святых.

— Знаю, старче, знаю, — спокойно ответил Артемий. — Все знаю и жду с готовностью. Однако ты говоришь, что изображаем мы с тобой одного святого, а я между тем различаю и разницу: ты — мудрый сочинитель и наставник, так не отождествляй же себя со мною, ничтожным. Мал я, подражать тебе не могу. Святые образцы для всех одинаковы, однако посмотри, как отличаются иконы одна от другой. Каждый мастер трудится в меру собственных возможностей. По-своему наносит линии, румянит плоть, по-своему выписывает очи, являющие божественные символы. Так устроил господь. Каждый усердствует в меру своих сил, нет в этом ничего дурного. Лишь бы на священном образе лежала печать господа, чтобы светился в его чертах божественный смысл. Так оно и есть, старче.

— Верно, — согласился Максим.

— Так вот, знаю я, что мне по силам, что нет. Свече моей нужен воздух. Не лампада в руках у меня, а маленькая свеча, которая погаснет, ежели бросят ее в яму. Все я, старче, уже обдумал: отсюда уеду.[203] Историю твою, пример твой беру у тебя из рук, как светильник: понесу — сколько смогу и куда смогу. Благослови меня, отец Максим.

Максим поднял глаза, встретился со взглядом Артемия. Голубые глаза игумена светились решимостью. И снова монах вернулся к мысли, на которую уже навел его прежде русский собрат: маленького ребенка ведут за руку взрослые; юноша и молодой мужчина, точно быстроногие зайцы, увлечены крутыми подъемами и высотой; старцы выбирают где пониже и поровнее. Но бывает в человеческом возрасте момент, когда в выборе дороги исходят не из того, тяжела она или легка, а из суждения о достоинстве и смысле жизни. Тогда человек словно заключает в себе возраст человечества, находится посредине пути: сколько у него позади, столько и впереди. На этой вершине и стоит теперь Артемий.

— Брат Артемий, делай, как решил. Ты сейчас на вершине и видишь все, мое же солнце закатилось — не видит ничего. Выбирай, что тебе больше подходит, и да будет с тобой мое благословение.

— Я выбрал, старче. Уеду!

— Благословляю тебя.

…Артемий покинул келью Максима на рассвете.

— Больше я тебя не увижу, — сказал он под конец, — и ты меня не увидишь. Уеду отсюда тайком, в Кириллов монастырь даже не покажусь, затаюсь в каком-нибудь скиту, чтоб не проведал никто.

— Поезжай, Артемий, делай все, что будет в силах твоих. А я, ежели позовут меня в Москву, не поеду. Что сделает мне теперь царь Иван? Дни мои сочтены.

— Старче, — ответил Артемий, — дней твоих будет много, не кончатся никогда.

Склонившись над столом, монах пояснял иконописцу композицию будущей иконы. Сюжет был известным, но русскому мастеру не довелось видеть иконы с этой сценой из жития Иисуса, и он затруднялся рисовать без образца.

— Здесь, — указывал Максим, — изобрази поле. Плодоносное, со зрелыми колосьями, из края в край. Пусть простирается оно, точно золотое благословенное море. Ближние колосья выпиши отчетливо — точь-в-точь такими, какими мы видим их перед жатвой. И постарайся, Анастасий, чтобы краски были посветлей, приложи к этому все свое искусство. Добавь золота и немного киновари, чтобы чуть-чуть зарумянились. Чтобы казалось, будто над изображением твоим витают запахи сухой травы… А вот тут изобрази фигуру господа…

На столе лежала бумага. Опытная рука старого иконописца, который уже отошел от дел и жил у Троицы на покое, наносила на лист то, о чем говорил Максим. Работа продвигалась быстро. Старец рисовал одним лишь углем, но пользовался им искусно: где тонкие паутинки штрихов, где сильные, четкие линии — и рисунок выходил, словно живой. Сначала, как и говорил философ, простерлось поле с колосьями, потом посередине поля выросла фигура Иисуса, справа и слева от него возникли рассеянные по полю другие фигуры. В глубине, в отдалении, показался город. Был он так далеко, что едва виднелись высокие каменные стены с башнями, за стенами — дома, церкви, кресты. Посреди крепостной стены выделялась арка ворот. Возле нее мастер изображал теперь другую группу людей.

Как раз в эту минуту, когда на бумаге начали проступать их далекие силуэты, дверь кельи распахнулась настежь. Побелевший от волнения, вбежал писец Григорий.

— Старче! — произнес он еле слышно, прерывающимся голосом, точно вместе с этим словом отлетала его душа. — Старче! Идет! — И растерянно огляделся по сторонам, словно ошеломленная птица.

Максим сделал ему знак рукой — пусть уйдет, исчезнет немедленно. Пусть забьется к себе в келью и не показывается оттуда. Обернувшись снова к столу, он заметил, как задрожала рука старого иконописца, как запрыгал в его пальцах уголек.

— Анастасий, не теряй душевного покоя, — попробовал воодушевить его Максим, — не оставляй своего дела.

Но и сам он тоже был взволнован. И, делая вид, будто следит за работой Анастасия, чувствовал, как неистово бьется его сердце.

Так, за стуком своего сердца, услышал он вскоре шаги свиты, пересекшей двор. Они были уже близко. Зрение Максима стало совсем слабым, и сквозь слезы, непрестанно сочившиеся из-под больных век, он смутно различил заполнявшие дверной проем фигуры людей. В келье потемнело. Впереди всех, высокий, гибкий, стоял царь Иван.

Оба монаха взмахнули крыльями, пали ниц. Голос Максима, чуть дрожащий, донесся словно издалека:

— Благодарю всемогущего господа, что удостоил меня узреть тебя своими глазами, прежде чем сомкнутся они навеки. Пусть сопутствует тебе мое благословение, великий православный царь, ежели угодно будет тебе принять благословение от меня, убогого…

Царь, стройный, как кипарис, смотрел на монаха с вниманием. Под его пронизывающим взглядом Максим почувствовал смятение. Однако как раз позади царя висела икона Вседержителя. Его лик, покойный и строгий, весь понимание и человеколюбие, а где следует — и непреклонность, вернул старцу душевное равновесие. Тревога Максима как бы утонула и растворилась в больших недремлющих и невозмутимых глазах Христа. Монах ощутил, как на душе у него прояснилось, разум снова был чистым и бодрым.