— Поэтому ты и видишь меня здесь, старче, — услышал он ответ царя. — Потому что хочу я получить твое благословение. И я, и царица, и царевич…

Максим перекрестился.

— Дважды благодарил я за тебя господа. Тогда, когда взял ты Казань, и тогда, когда встал после тяжкой болезни. Теперь благодарю его в третий раз.

Сверкающий взгляд царя был прикован к темному, иссушенному лицу монаха. Другим представлял его Иван. Правда, ему говорили, что теперь это тщедушный и слабый старичок, однако все, что читал царь из сочинений Максима, и все, что слышал о нем, рождало иные представления, и теперь ему словно не верилось, что этот старец, который того и гляди упадет при первом же дуновении ветра, и есть Максим Грек. «А не такими ли, как и он, были святые, которым мы сейчас поклоняемся?» — подумал Иван, а при последних словах Максима вдруг испытал соблазн склониться к его уху и крикнуть: «А что, старче, когда я родился, тебе не захотелось поблагодарить господа?»

— Узнал я, государь, — сказал Максим, — что задумал ты большое путешествие. Верно ли говорят?

— Верно, — ответил Иван. — Еду на Белоозеро поклониться святому Кириллу, я дал ему обет. Едут со мной царица Анастасия и царевич Димитрий.[204] Благослови нас в добрый путь.

Максим покачал головой.

— Царицу Анастасию я видел утром. И царевича благословил. Однако когда занемог ты и лежал в тяжелом недуге, я молился за тебя всем святым. Молился даже чудотворной иконе Богородицы, что в Ватопеде. Однако не пошел я для этого в Ватопед, отсюда помолился, из этой кельи. И богородица меня услыхала…

Царь был удивлен. Насторожили его не столько слова монаха, сколько его голос. Проницательный ум Ивана уловил, что сказано это неспроста и, чтобы докопаться до истинного смысла, следует размотать клубок слов, поискать под их внешними покровами.

— Разве не благо исполнить обет? — спросил Иван.

— Нет, не благо, — без колебания ответил монах.

Недоумение Ивана возросло еще более.

— Не благо поклониться святому Кириллу в его же обители?

— Царь Иван! Когда надлежит тебе сделать великое благо, а ты делаешь не его, а другое, меньшее, почитай, что делаешь не добро, а зло.

Тон его был спокоен и кроток. Однако от Ивана не ускользнуло, как под густыми бровями, под воспаленными веками монаха сверкнул его взгляд.

— Как ты сказал? — переспросил царь.

Максим повторил и добавил:

— Почитай, государь, что ты должен пять, а дал одно, и долг за тобой остается!

— И чего же я недодал, каково же то благо, коего я не свершаю?

— Молитвы на словах бесчисленны, однако превыше их всех, царь Иван, молитвы рук наших, наши дела. Господь сказал: не зовите меня «Господи, господи!», а делайте то, что я вам говорю. А ты вместо дела идешь говорить слова, это и есть зло, кое ты свершаешь…

Иван молчал. Он не размышлял, нет, он чувствовал, как в нем закипает гнев, вызванный словами монаха.

— И вот почему я это тебе говорю, — продолжал Максим. — И господь, и святой Кирилл хотят от тебя теперь, чтобы ты первый подал пример добрых дел; не продолжай того, что делали до тебя другие, оборви старый обычай, положи начало новому. Потому что ежели и ты будешь делать то же, что и другие, не жди никаких перемен. Поступи иначе, и тогда все твое царство начнет жить иначе.

— И как ты советуешь мне поступить? — спросил Иван.

— Начни с малого. Не езди на Белоозеро, что тебе там делать? Дом, царь Иван, не строят с крыши. Закладывается он снизу, с устоев, и оттуда растет вверх. Мы начинаем с ближнего и достигаем, те, кто того удостаивается, небес. Таков порядок, а не наоборот. И ты теперь возвратись в Москву и — чем молиться на словах — помолись делами. — Монах шагнул вперед и приблизился к царю. — Святой Кирилл не обитает там, куда ты направляешься. Чтобы он услыхал тебя, не нужно ехать в монастырь. Господь и святые повсюду, все видят, все слышат. Словами они пресыщены, хотели бы увидеть дела. И вот что я тебе советую сделать: взял ты Казань от неверных, и во время осады много там пало храбрых воинов христианских. Оставили они вдовиц, сирот, матерей обесчадевших, кои пребывают теперь в слезах и скорби. О них подумай, а не о монастырях. Возвратись в Москву, поразмысли, как тебе лучше пожаловать их и устроить, утешить в беде.

Монах приложил руку к сердцу и с мольбой, преобразившей его лицо, произнес:

— Сделай, как говорю, а я буду молиться за тебя день и ночь, до самой смерти и после смерти. Окажи страждущим свою милость, лучшей молитвы быть не может!

Последние слова произвели на царя сильное впечатление, Максим видел это по его глазам. Поэтому он заговорил снова и под конец, обратившись к иконе Вседержителя, воскликнул:

— И не сомневайся, государь, господь услышит такую молитву и прославит имя твое во веки веков!

Не знал Максим, что в мыслях Ивана господствовала теперь неукротимая воля — чтобы его слово венчало каждую речь, слово царя, никого другого. Как раз в тот год, после тяжелой болезни, когда увидел он, что даже самые близкие люди готовы его предать, в темных глубинах души молодого царя укоренилась решимость избавиться раз и навсегда от каких бы то ни было советников и править самому.

— Старче, — ответил он Максиму, — можно сделать и то, что ты говоришь, и то, что задумал я. Одно другому не мешает!

Монах протянул руку, словно хотел подхватить с уст царя неосторожное слово.

— Мешает! — воскликнул он страстно. — Мешает, царь, очень мешает, молю тебя, выслушай, что я скажу: важно не только то, что облегчишь ты страдания вдовиц, и нищих, и других обездоленных. Еще важнее пример! То, что говорю тебе сейчас, не моим убогим умом придумано, прислушайся хорошенько. Положи начало, научи людей оставить слова и ценить дела. Кому сделать это, как не тебе, царю! Этого хочет господь, этого, не иного. И подходящий миг теперь настал. Царство твое укрепилось — могучее, непобедимое, и пришло время — в твое царствование, — чтобы христианская вера стала верою деяний. Ежели не случится этого в русском царстве, то, поверь мне, не случится уже нигде. И ежели не свершишь этого ты, то никто другой уже не свершит. И пропадем мы опять на многие века… И большая это будет беда, государь!

О тайной решимости царя Максим не догадывался. Но он знал, что для него самого это последняя битва. Велика была его вера, что сможет он убедить царя и тогда разом обретет смысл все, что сделал и пережил он в своей жизни. Если же не убедит, то все пойдет прахом.

— Царь Иван, — заговорил он снова, вкладывая в слова всю свою душу, — послушай, что еще я тебе скажу: вспомни наших греческих царей, ведь они пропали только лишь из-за того, что отделили слово от дела. И примеру их последовали другие, и погрязли мы в своих грехах. Господь не спросит у тебя, что сказал ты, спросит, что сделал — даже ежели не христианин ты вовсе и никогда не целовал икону, не это важно. Вспомни царя Кира.[205] Не христианин он был, а нечестивый язычник, однако вознес его господь, удостоил великих деяний, потому что добродетельны были его поступки и воля его исполнена справедливости и милости… Взгляни сюда, государь!

Легким и быстрым движением, одухотворенным, сияющим взглядом пригласил монах царя подойти к столу и взглянуть на бумагу с рисунком.

— Что это? — спросил надменно Иван.

И монах все с тем же воодушевлением принялся объяснять:

— Не сегодня завтра я умру. И заказал я из убогих моих средств икону, кою посвящу Святой Троице. Будет это мое духовное завещание, благословение мое и проклятие!

Иван молча смотрел на рисунок.

— Красок еще нет, государь, и рисунок различается слабо, — поклонившись, пролепетал иконописец Анастасий, робко, боязливо, словно прося прощения.

— Вижу, — сказал Иван, и в самом деле умный взгляд его без труда различил изображаемое. — Здесь зрелое поле, здесь господь с апостолами, здесь крепость и город. О чем говорит это изображение?