Войдя в келью, боярин выразительно взглянул на Афанасия, как бы прося его удалить, — ведь теперь уже все знали, что захудалый келейник — шпион Ионы, Иуда, продавшийся за сребреники. Когда Максим беседовал с другими учеными лишь о божественном и духовном, он не прогонял Афанасия, чтобы и этот бедняга послушал, просветился и очистилась его душа.

Боярина звали Иван Берсень.[136] Ловкий, умный придворный и добрый христианин, он был в большой чести при дворе великого князя Ивана III. Но Василий удалил его от себя, лишил почестей и славы, — старик Берсень попал в опалу. У него не было уже лошадей, палат, нарядного кафтана, никаких знаков княжеской милости, — все перешло к другим. Прежние друзья его забыли. Опустившийся, с длинными спутанными волосами, он вызывал на улице насмешки ребятишек. Только здесь, в келье иноземного монаха, в нем проснулись прежняя гордость и чувство собственного достоинства. Сидя перед ученым человеком, далеким от мирских страстей и ненависти, который ни на кого не смотрел с подобострастием, а пекся лишь о мудрости и святой чести, Иван Берсень вспомнил, кем был прежде. Точно вернулись те славные времена, когда он служил великому князю Ивану и принимал в Москве Делаторе, первого посла императора Максимилиана. Припомнил он, и какой почет ему оказывали в чужих странах, при дворах западных королей и во дворцах восточных ханов. Много лет служил он верой и правдой московским князьям, а какую получил награду? Точно паршивого пса, вышвырнул его вон великий князь Василий. Прогнал из дворцовых палат, как раба последнего. И сказал: «Ступай, смерд, прочь, не надобен ты мне!» Теперь душа его обливается слезами, как отсеченная виноградная лоза. Раньше опорой ему служил добрый митрополит Варлаам; было кому излить горе, тот выслушивал его с участием, оказывал покровительство. А теперь нет в столице святого старца. В Москве не найдешь никого, кто бы ему, Берсеню, посочувствовал. Никого, кроме этого чужестранца, мудрого святогорского монаха.

— Входи, господин мой Иван, — сказал Максим, завидев Берсеня на пороге. — Входи, присядь и отдохни.

Боярин поцеловал монаху руку, а тот пододвинул гостю скамью.

— Раз пришел, сяду, — сказал Берсень.

Он немного помедлил, ожидая, пока уйдет из кельи Афанасий. Потом выпрямился, подскочил к двери и, открыв ее, убедился, что келейника след простыл. Только тогда сел. Глаза его, прятавшиеся в морщинах, широко раскрылись, взгляд стал живым и быстрым. Лицо приняло уже знакомое Максиму непонятное выражение: не то печалился боярин, не то радовался, наблюдая странные дела, происходившие вокруг.

— Пришло, похоже, время, святой отец, увидать нам великие события, — проговорил он тихо, но с воодушевлением в голосе. — Никому ничего не ведомо, слышим разные толки, но как дознаешься правды? — Он помолчал, проверяя, внимательно ли слушает его Максим, и, прочтя интерес в его глазах, продолжал: — Восторжествовало зло, а мы и ведать не ведаем. Коли государь наш решил расстаться с супругой, стало быть, не терпится ему новую привести во дворец. Прелюбодей князь Василий!

— Сударь, думаю, пристрастным сделали тебя твои печали, — сказал Максим. — Но если прав ты, то недолго нам до беды. Когда издали подстрекает тебя сатана, не бойся его; он одолим. Бойся сатану, когда приблизится он к тебе, приняв человеческий облик.

— Человеческий, да, человеческий! — воскликнул боярин. — Это княжна Глинская.[137] Повстречал ее великий князь в лесу, когда, подобно последнему смерду, в страхе скрывался там от Магмет-Гирея. И подивись, святой отец, какова мощь сатанинская. Ведь Глинские — заклятые враги московских князей. Отца княжны, Василия Глинского,[138] уже нет в живых, он умер давно, но дядя ее Михаил жив, и вот десять уж лет, как великий князь держит его в заточении.

— Слыхал, — сказал святогорский монах. — И говорят, что князь Михаил Глинский — вероломный себялюбец.

— Дьявольская душа, — проворчал Берсень. — Рожден он для смут и иных недобрых дел. Сначала православных продал католикам, потом католиков — православным. В прежние годы был он воеводой польского короля, да изменил ему, завязал дружбу с Москвой. Потом, когда воевали мы с литовцами, перешел от Василия к Сигизмунду. Но его схватили и держат с тех пор в заточении. Не раз самодержец Максимилиан просил его освободить. Обещал Василию отправить Глинского на край света, в испанское королевство, но великий князь не согласился. И вот теперь жди одного: в чем отказал он императору, не откажет племяннице Глинского, а она, говорят, раскрасавица, русалка настоящая, дьявольское отродье, как и дядя ее. — И он перекрестился. — Что сказать, святой отец? Сатана ослепил государя нашего, горе нам… Не слышит, не видит теперь ничего великий князь Василий, совсем обезумел. Княжна лишила его разума. И посмотришь: женится он и выпустит волка из капкана. На беду всему княжеству.

— Ежели правда это, добра не жди, — огорченно проговорил Максим. — Грехи подобные велики, ослабляют они веру и все княжество; рушатся из-за них могучие царства, неверные их попирают.

Старый боярин сокрушенно покачал головой, хотел что-то сказать, но Максим с живостью продолжал:

— Вот ведь жило византийское царство тысячу лет. И жизнь, и слава его, боярин, была прекрасна. Но много скопилось там грехов, властители сгубили его нечестием своим, и проклял его господь. Но ваше княжество только поднимается, полно сил. Печалится душа, когда молодого крепкого мужа видишь в немощи и недуге.

— Ах, не сегодня, отец, начались наши беды, — глубоко вздохнул Берсень. — Ты здесь человек новый, несчастья же наши стары. И начались они давным-давно, — он посмотрел Максиму в глаза и, стукнув кулаком по столу, продолжал: — Начались, отец мой, когда покойный князь Иван взял в жены Софью. Все беды пошли с этой ведьмы.

Не в первый раз слышал Максим, как боярин поносит Зою Палеолог, и не мог с ним согласиться…

— Великая княгиня, боярин, была рода великого, — сказал монах. — По отцу царского рода константинопольского, а по матери происходила от великого герцога Феррарского.

— Сударь, кто б ни была Софья, на погибель нашу приехала она сюда! — воскликнул Берсень, в гневе воздев руки. — И с тех пор — услышь от меня, я все знаю — с тех пор, говорю, как ступила она вместе с другими греками на землю нашу, пошли у нас неустройства великие. Мы получили Софью, но утратили бога и истину. Пока не приехали сюда греки, жила земля наша в мире и тишине, богом благословенная, а явились они, и отвернулся от нас господь.

И чем больше хмурился Максим, слушая Берсеня, тем сильней тот негодовал.

— Такие уж вы люди! — кричал он. — Куда ни придете, всюду навредите. Это говорю тебе я, и пускай возразит мне кто-нибудь! Вот ты приехал сюда, отец Максим, а какую пользу принес ты?

Глаза боярина гневно сверкали, монах же отвечал спокойно, сдержанно:

— Я — сиротина ничтожный. Какой же от меня пользе быть?

Берсень уже раскаялся в своих словах и, протянув Максиму руку, проговорил твердо:

— Нет, человек ты просвещенный, мудрый, много хорошего можешь нам сделать. Тебя следует спрашивать, тебя и никого другого, как государю землю свою устраивать и людей награждать, как митрополиту исполнять свой долг.

— У вас есть книги, есть правила, — смиренно отозвался Максим. — Сами разберетесь в своих делах.

— Нет, — возразил Берсень. — Тебе известно, преподобный отец, да и мы слыхали от разумных людей, что земля, где не сохраняются старые обычаи, вскоре погрязнет в грехах, погибнет. А теперь великий князь нарушает обычаи отцов.

— Обычаи меняются, боярин. Прежних не сохранишь.

— Да. Но лучше бы хранили мы их, награждали как подобает мужей достойных и стариков почитали. А с кем ныне считается наш государь? Да ни с кем! Запирается с одним или двумя боярами в своей опочивальне и там решает все дела.