… К системе Его никто не подключал. Он сам в неё включился. Но оказалось, что система на последнем издыхании. А оставаться в материальном мире бестелесным нежелательно.
Помощи извне ждать не приходилось. И Он произвёл стремительную разведку местного мира и уяснил его направленность. Насытившись информацией, Он процедил её и оставил для себя немногое важное: во-первых, мысль «побеждает сильнейший!» (вариант «выживает сильнейший» ему не понравился), во-вторых, примерный облик сильнейшего. Теперь надо отыскать носителя облика, в идеале — уверенного в необходимости воплощать в жизнь самую суть девиза.
Таковой отыскался не сразу. Да и Он едва не проскочил мимо тёмной толпы на странных маленьких машинах. Остановила та же фраза, произнесённая хриплым, почти сорванным голосом: «Давай-давай, Рви его! Побеждает сильнейший!»
Внутри поздневечерней толпы творилось что-то непостижимое — на первый взгляд. Но Он сосредоточился прежде всего на хрипуне. Расстёгнутая кожаная куртка то и дело сваливалась назад, и хрипун машинально рывком возвращал её назад. Коротко стриженная круглая голова дёргалась, будто кивала в такт зрелищу. Был человек широкоплеч, в чёрной джинсе. Рубаха тоже расстёгнута, обнажая тёмную от загара грудь. И в целом был он какой-то расхристанный, сидел напряжённо на… «мотоцикле» (поймал Он слово над толпой) и орал, надсаживая давно расхлябанный голос.
На парня никто не смотрел: всех занимало событие внутри толпы… Последнее, что увидел парень в своей жизни, — это прозрачная дымка, мягко исказившая воздух перед глазами. «Какого?..» — начал парень и повалился лицом на руль.
Вечерняя толпа пацанов из двух районов, схлестнувшаяся на условленном месте, неохотно расступилась перед чёрным мотоциклистом, выбиравшимся вон из толпы. И свои, и чужие уступали ему дорогу, едва только вглядывались в его лицо — и встречались с ним глазами. Вроде ничего особенного, электрический свет на улице в чём только не отражается… Но жестковатый блеск в глазах уходящего был устоявшимся. Не все, конечно, сообразили. Взглядывали-то на считанные секунды. А кто не замечал ничего особенного в глазах, отступал ещё и потому, что среди множества напряжённо возбуждённых лиц лицо чёрного мотоциклиста, обмякшее, безучастное, отдавало холодком. Он был посторонний в толпе — и опасный.
По городу Мотоциклист кружил с утра, пока недалеко от центральной трассы не поймал колыхание невидимой дымки. Он и они — из одного чрева. Он бросил мотоцикл в кустах и вдруг, не пройдя и двух шагов, упал. Жадное желание познать новый мир, не до конца определённое, смутное, но обязательное, лопнуло и вытянулось в узкую, острую необходимость, на которой сосредоточилось обвалом умирающее сознание Мотоциклиста. В мозгах занятого тела он сразу нашёл словесный эквивалент своему единственно оставшемуся в живых желанию: «Жрать!»
… Первый старательно отворачивался от женщины. Он глушил в себе почти бесконтрольный порыв броситься на неё. Остатки переработанной энергии от бывшего подельника ещё поддерживали в нём жизнеспособность, но их было мало, чтобы хватило на нормальное существование. Женщине было хуже. И она рядом…
Зачем хозяин опять перекрыл энергию?.. Мысль проскользнула и пропала. Насущным оставался вопрос подпитки. А людей, как на грех, совсем нет. Никто не гулял по утренним дорожкам с вмёрзшими в них пепельно-чёрными листьями, никто деловито не спешил к остановкам. На воскресенье студенческий городок замер, но сущности не знали человеческих обычаев. На свою беду (и на чьё-то счастье) они слишком далеко отошли от редкого в университетском районе общежития — обычно те располагались по краям студгородка.
Рука Первого непроизвольно поднялась. Женщина было испуганно и жалобно заскулила, но сразу замолчала: лишнее усилие быстрее сжигало энергию. И всё же Первый сжал жаждущие пальцы в кулак. Полное одиночество в чуждом мире тоже не прельщало. Пока рассудок не тронут разложением, надо постараться что-то придумать…
Весёлая стайка воробьёв на другой стороне дороги высадилась на кусты черноплодной рябины шумным скандальным десантом. На людей, ссутулившихся на низком каменном бордюре, птицы и внимания не обратили. Некогда…
Первый неуверенно протянул к ним слабые жадные пальцы. Ближайшая к нему горластая пичуга неловко упала на землю — на торчащие корни кустов. Задетые лёгким тельцем, закачались ветви…
… Время остановилось. Влад не чувствовал своих рук, намертво влепленных в решётку ворот. Глухая бездонная яма за ними нежно курилась плывуще-зеленоватым и ещё слабым рдяным рассвета. Цветные волны лениво покачивались и облачным маревом тянулись к человеку. Влад стоял, словно гора в облачных завесах, омываемый волнами чистой, ненаправленной энергии.
Погружение в транс началось, едва он вышел из-за последнего поворота. Укол разочарования при виде примитивной картинки — всего лишь тропка, ведущая к небрежно прикрытым воротам! — не успел полностью достать сознания. Так же как не смог Влад осознать (а ведь видел), что в нескольких шагах от него лежит прямо на земле, правда, головой на камнях, как на подушке, Юлия — то ли в обмороке, то ли спит…
Он, продолжая уже привычную ходьбу, не заметил, как ступил в прозрачное марево с тёмными цветными переливами по поверхности. И, растворяясь в хлынувшем от ног блаженстве, последние шаги к воротам сделал на одной инерции.
Отпускало медленно, неохотно. Ощущения тела возвращались вместе с противной дрожью слабости. Наконец руки, взмокшие от пота, уже больше не могли цепляться за отполированные прутья, заскользили всё быстрее — и он рухнул на колени. Ничком привалившись к створе ворот, Влад дрожал от озноба — и ярости: кто-то смотрел на него. Он очень не хотел, чтобы это была Юлия. Он не хотел, чтобы она видела его таким. И он не хотел, чтобы она тоже испытывала подобную муку — муку блаженства… Мокрые пальцы отстали от прутьев с липким чмоканьем. Помогая себе руками (двигаться решительнее не хотелось, хоть он подозревал, что может), Влад вяло развернулся. И застыл.
На этот раз увиденное не разочаровало.
Слева от ворот стояла женщина, сдерживавшая за ошейники двух громадных свирепых псов. Влад ещё плохо её видел: она пряталась в тени, и два рвущихся вперёд молчаливых пса почти загораживали её. Только изжелта-коричневым заревом полыхали её волосы, подсвеченные огнём за её спиной…
… Ветер еле трогал последние редкие листья в вершинах деревьев, шелестел сухой травой, густой и высокой по кустам. Кусты были хороши: в несколько рядов посаженные между пешеходными дорожками и подзабытые городской службой, они разрослись кверху и раскинулись вширь, нахально вылезая на те же узкие дорожки и вкрадчиво подламывая кое-где асфальтовую кладку. Две дорожки внутри них, проложенные когда-то наспех прямо на землю, уже давно одичали и даже плохо угадывались. По ним трудно ходить. Приходится руки всё время держать поднятыми, опасаясь вездесущих тонких красноватых ветвей.
Мотоциклист предпочитал сидеть на высохшей траве, нежели на асфальтовых островках. Он здорово объелся, отяжелел. Остатки еды лежали у его ног. Три трупа, будто обветренные до состояния мумий. Спортивная форма на них изредка шевелилась, если ветерок продирался сквозь кусты сквозь кусты и не до конца терял свою силу. Мотоциклист сидел неподвижно, прислонившись к особенно густому и упругому кусту, и ждал, когда чужая энергия распределится по телу так, чтобы её излишек можно было бы сконцентрировать в особый запасник. Понятия доброты в Мотоциклисте не было ни в сознательном, ни в инстинктивном отношении. Просто он готовился к затяжному голоданию либо к передаче излишков тем, кого искал. Если уж ему пришлось так плохо — ему воплощению самой мощи, то тем уж точно было хуже. А он нуждался в них, если собирался обживать новый мир.
На трупы он смотрел свысока. Отвести им глаза, заставить с неопределённой целью свернуть с дорожки и влезть в кусты было легко — достаточно мысленного желания.
Теперь Мотоциклист находил даже некую гармонию в картине перед собой: сухая дорога, сухие кусты, три сухих тела — кисть одного сухо вытянулась вперёд, а иссохшая кожа старой рваной рогожей кое-где обнажала сероватые кости.
