Только затканный сплошь паутиной угол имеет право

именоваться прямым. Только услышав «браво»,

с полу встает актер. Только найдя опору,

тело способно поднять вселенную на рога.

Только то тело движется, чья нога

перпендикулярна полу.

Духота. Толчея тараканов в амфитеатре тусклой

цинковой раковины перед бесцветной тушей

высохшей губки. Поворачивая корону,

медный кран, словно цезарево чело,

низвергает на них не щадящую ничего

водяную колонну.

Пузырьки на стенках стакана похожи на слезы сыра.

Несомненно, прозрачной вещи присуща сила

тяготения вниз, как и плотной инертной массе.

Даже девять-восемьдесят одна, журча,

преломляет себя на манер луча

в человеческом мясе.

Только груда белых тарелок выглядит на плите,

как упавшая пагода в профиль. И только те

вещи чтимы пространством, чьи черты повторимы: розы.

Если видишь одну, видишь немедля две:

насекомые ползают, в алой жужжа ботве, -

пчелы, осы, стрекозы.

Духота. Даже тень на стене, уж на что слаба,

повторяет движенье руки, утирающей пот со лба.

Запах старого тела острей, чем его очертанья. Трезвость

мысли снижается. Мозг в суповой кости

тает. И некому навести

взгляда на резкость.

Сохрани на холодные времена

эти слова, на времена тревоги!

Человек выживает, как фиш на песке: она

уползает в кусты и, встав на кривые ноги,

уходит, как от пера – строка,

в недра материка.

Есть крылатые львы, женогрудые сфинксы. Плюс

ангелы в белом и нимфы моря.

Для того, на чьи плечи ложится груз

темноты, жары и – сказать ли – горя,

они разбегающихся милей

от брошенных слов нулей.

Даже то пространство, где негде сесть,

как звезда в эфире, приходит в ветхость.

Но пока существует обувь, есть

то, где можно стоять, поверхность,

суша. И внемлют ее пески

тихой песне трески:

"Время больше пространства. Пространство – вещь.

Время же, в сущности, мысль о вещи.

Жизнь – форма времени. Карп и лещ -

сгустки его. И товар похлеще -

сгустки. Включая волну и твердь

суши. Включая смерть.

Иногда в том хаосе, в свалке дней,

возникает звук, раздается слово.

То ли «любить», то ли просто «эй».

Но пока разобрать успеваю, снова

все сменяется рябью слепых полос,

как от твоих волос".

Человек размышляет о собственной жизни, как ночь о лампе.

Мысль выходит в определенный момент за рамки

одного из двух полушарий мозга

и сползает, как одеяло, прочь,

обнажая неведомо что, точно локоть; ночь,

безусловно, громоздка,

но не столь бесконечна, чтоб точно хватить на оба.

Понемногу африка мозга, его европа,

азия мозга, а также другие капли

в обитаемом море, осью скрипя сухой,

обращаются мятой своей щекой

к элекрической цапле.

Чу, смотри: Алладин произносит «сезам» – перед ним золотая груда,

Цезарь бродит по спящему форуму, кличет Брута,

соловей говорит о любви богдыхану в беседке; в круге

лампы дева качает ногой колыбель; нагой

папуас отбивает одной ногой

на песке буги-вуги.

Духота. Так спросонья озябшим коленом пиная мрак,

понимаешь внезапно в постели, что это – брак:

что за тридевять с лишним земель повернулось на бок

тело, с которым давным-давно

только и общего есть, что дно

океана и навык

наготы. Но при этом – не встать вдвоем.

Потому что пока там – светло, в твоем

полушарьи темно. Так сказать, одного светила

не хватает для двух заурядных тел.

То есть глобус склеен, как Бог хотел.

И его не хватило.

Опуская веки, я вижу край

ткани и локоть в момент изгиба.

Местность, где я нахожусь, есть рай,

ибо рай – это место бессилья. Ибо

это одна из таких планет,

где перспективы нет.

Тронь своим пальцем конец пера,

угол стола: ты увидишь, это

вызовет боль. Там, где вещь остра,

там и находится рай предмета;

рай, достижимый при жизни лишь

тем, что вещь не продлишь.

Местность, где я нахожусь, есть пик

как бы горы. Дальше – воздух, Хронос.

Сохрани эту речь; ибо рай – тупик.

Мыс, вдающийся в море. Конус.

Нос железного корабля.

Но не крикнуть «Земля!».

Можно сказать лишь, который час.

Это сказав, за движеньем стрелки

тут остается следить. И глаз

тонет беззвучно в лице тарелки,

ибо часы, чтоб в раю уют

не нарушать, не бьют.

То, чего нету, умножь на два:

в сумме получишь идею места.

Впрочем, поскольку они – слова,

цифры тут значат не больше жеста,

в воздухе тающего без следа,

словно кусочек льда.

От великих вещей остаются слова языка, свобода

в очертаньях деревьев, цепкие цифры года;

также – тело в виду океана в бумажной шляпе.

Как хорошее зеркало, тело стоит во тьме:

на его лице, у него в уме

ничего, кроме ряби.

Состоя из любви, грязных снов, страха смерти, праха,

осязая хрупкость кости, уязвимость паха,

тело служит в виду океана цедящей семя

крайней плотью пространства: слезой скулу серебря,

человек есть конец самого себя

и вдается во Время.

Восточный конец Империи погружается в ночь – по горло.

Пара раковин внемлет улиткам его глагола:

то есть слышит собственный голос. Это

развивает связки, но гасит взгляд.

Ибо в чистом времени нет преград,

порождающих эхо.

Духота. Только если, вздохнувши, лечь

на спину, можно направить сухую речь

вверх – в направленьи исконно немых губерний.

Только мысль о себе и о большой стране

вас бросает в ночи от стены к стене,

на манер колыбельной.

Спи спокойно поэтому. Спи. В этом смысле – спи.

Спи, как спят только те, кто сделал свое пи-пи.

Страны путают карты, привыкнув к чужим широтам.

И не спрашивай, если скрипнет дверь,

«Кто там?» – и никогда не верь

отвечающим, кто там.