"Так вы считаете, что я обязан

давать вам обьяснения? Ну, что ж,

обязан так обязан. Но учтите:

я вас разочарую, так как мне

о нем известно безусловно меньше,

чем вам. Хотя того, что мне известно,

достаточно, чтобы сойти с ума.

Вам это, полагаю, не грозит,

поскольку вы... Да, совершенно верно:

я ненавидел этого субьекта.

Причины вам, я думаю, ясны.

А если нет – вдаваться в обьясненья

бессмысленно. Тем более, что вас,

в конце концов, интересуют факты.

Так вот: я признаю, что ненавидел.

Нет, мы с ним не были знакомы. Я -

я знал, что у нее бывает кто-то.

Но я не знал, кто именно. Она,

конечно, ничего не говорила.

Но я-то знал! Чтоб это знать, не нужно

быть Шерлок Холмсом, вроде вас. Вполне

достаточно обычного вниманья.

Тем более... Да, слепота возможна.

Но вы совсем не знаете ее!

Ведь если мне она не говорила

об этом типе, то не для того,

чтоб что-то скрыть! Ей просто не хотелось

расстраивать меня. Да и скрывать

там, в общем, было нечего. Она же

сама призналась – я ее припер

к стене – что скоро год, как ничего

уже меж ними не было... Не понял -

поверил ли я ей? Ну да, поверил.

Другое дело, стало ли мне легче.

Возможно, вы и правы. Вам видней.

Но если люди что-то говорят,

то не за тем, чтоб им не доверяли.

По мне, само уже движенье губ

существенней, чем правда и неправда:

в движеньи губ гораздо больше жизни,

чем в том, что эти губы произносят.

Вот я сказал вам, что поверил; нет!

Здесь было нечто большее. Я просто

увидел, что она мне говорит.

(Заметьте, не услышал, но увидел!)

Поймите, предо мной был человек.

Он говорил, дышал и шевелился.

Я не хотел считать все это ложью,

да и не мог... Вас удивляет, как

с таким подходом к человеку все же

я ухитрился получить четыре

звезды? Но это – маленькие звезды.

Я начинал совсем иначе. Те,

с кем начинал я, – те давно имеют

большие звезды. Многие и по две.

(Прибавьте к вашей версии, что я

еще и неудачник; это будет

способствовать ее правдоподобью.)

Я, повторяю, начинал иначе.

Я, как и вы, везде искал подвох.

И находил, естественно. Солдаты

такой народ – все время норовят

начальство охмурить... Но как-то я

под Кошице, в сорок четвертом, понял,

что это глупо. Предо мной в снегу

лежало двадцать восемь человек,

которым я не доверял, – солдаты.

Что? Почему я говорю о том,

Что не имеет отношенья к делу?

Я только отвечал на ваш вопрос.

Да, я – вдовец. Уже четыре года.

Да, дети есть. Один ребенок, сын.

Где находился вечером в субботу?

В театре. А потом я провожал

ее домой. Да, он лежал в парадном.

Что? Как я реагировал? Никак.

Конечно, я узнал его. Я видел

их вместе как-то раз в универмаге.

Они там что-то покупали. Я

тогда и понял...

Дело в том, что с ним

я сталкивался изредка на пляже.

Нам нравилось одно и то же место -

там, знаете, у сетки. И всегда

я видел у него на шее пятна...

Те самые, ну, знаете... Ну, вот.

Однажды я сказал ему – ну, что-то

насчет погоды, – и тогда он быстро

ко мне нагнулся и, не глядя на

меня, сказал: «Мне как-то с вами неохота»,

и только через несколько секунд

добавил: «разговаривать». При этом

все время он смотрел куда-то вверх.

Вот в ту минуту я, клянусь вам, мог

убить его. В глазах моих стемнело,

я ощутил, как заливает мозг

горячая волна, и на мгновенье,

мне кажется, я потерял сознанье.

Когда я наконец пришел в себя,

он возлежал уже на прежнем месте,

накрыв лицо газетой, и на шее

темнели эти самые подтеки...

Да, я не знал тогда, что это – он.

По счастью, я еще знаком с ней не был.

Потом? Потом он, кажется, исчез:

я как-то не встречал его на пляже.

Потом был вечер в доме офицеров,

и мы с ней познакомились. Потом

я увидал их там в универмаге...

Поэтому его в субботу ночью

я сразу же узнал. Сказать вам правду,

я до известной степени был рад.

Иначе все могло тянуться вечно,

и всякий раз после его визитов

она была немного не в себе.

Теперь, надеюсь, все пойдет как надо.

Сначала будет малость тяжело,

но я-то знаю, что в конце концов

убитых забывают, и к тому же

мы, видимо, уедем. У меня

есть вызов в Академию. Да, в Киев.

Ее возьмут в любой театр, а сын

с ней очень дружит. И возможно, мы

с ней заведем и своего ребенка.

Я – хахаха – как видите, еще...

Да, я имею личное оружье.

Да нет, не «стечкин» – просто у меня

еще с войны трофейный «парабеллум».

Ну да, раненье было огнестрельным".

"В тот вечер батя отвалил в театр,

а я остался дома вместе с бабкой.

Ага, мы с ней смотрели телевизор.

Уроки? Так ведь то ж была суббота!

Да, значит телевизор. Про чего?

Сейчас уже не помню. Не про Зорге?

Ага, про Зорге! Только до конца

я не смотрел – я видел это раньше.

У нас была экскурсия в кино.

Ну вот... С какого места я ушел?

Ну, это там, где Клаузен и немцы.

Верней, японцы... и потом они

еще плывут вдоль берега на лодке.

Да, это было после девяти.

Наверно. Потому что гастроном

они в субботу закрывают в десять,

а я хотел мороженого. Нет,

я посмотрел в окно – ведь он напротив.

Да, и тогда я захотел пройтись.

Нет, бабке не сказался. Почему?

Она бы зарычала – ну, пальто,

перчатки, шапка – в общем, все такое.

Ага, был в куртке. Нет, совсем не в этой,

а в той, что с капюшоном. Да, она

на молнии.

Да, положил в карман.

Да нет, я просто знал, где ключ он прячет...

Конечно, просто так! И вовсе не

для хвастовства! Кому бы стал я хвастать?

Да, было поздно и вообще темно.

О чем я думал? Ни о чем не думал.

По-моему, я просто шел и шел.

Что? Как я очутился наверху?

Не помню... в общем, потому что сверху

спускаешься когда, перед тобой

все время – гавань. И огни в порту.

Да, верно, и стараешься представить,

что там творится. И вообще когда

уже домой – приятнее спускаться.

Да, было тихо и была луна.

Ну, в общем было здорово красиво.

Навстречу? Нет, никто не попадался.

Нет, я не знал, который час. Но «Пушкин»

в субботу отправляется в двенадцать,

а он еще стоял – там, на корме,

салон для танцев, где цветные стекла,

и сверху это вроде изумруда.

Ага, и вот тогда...

Чего? Да нет же!

Еенный дом над парком, а его

я встретил возле выхода из парка.

Чего? А вообще у нас какие

с ней отношения? Ну как – она

красивая. И бабка так считает.

И вроде ничего, не лезет в душу.

Но мне-то это, в общем, все равно.

Папаша разберется...

Да, у входа.

Ага, курил. Ну да, я попросил,

а он мне не дал, и потом... Ну, в общем,

он мне сказал: «А ну катись отсюда»

и чуть попозже – я уж отошел

шагов на десять, может быть, и больше -

вполголоса прибавил: «негодяй».

Стояла тишина, и я услышал.

Не знаю, что произошло со мной!

Ага, как будто кто меня ударил.

Мне словно чем-то залило глаза,

и я не помню, как я обернулся

и выстрелил в него! Но не попал:

он продолжал стоять на прежнем месте

и, кажется, курил. И я... и я...

Я закричал и бросился бежать.

А он – а он стоял...

Никто со мною

так никогда не говорил! А что,

а что я сделал? Только попросил.

Да, папиросу. Пусть и папиросу!

Я знаю, это плохо. Но у нас

почти все курят. Мне и не хотелось

курить-то даже! Я бы не курил,

я только подержал бы... Нет же! нет же!

Я не хотел себе казаться взрослым!

Ведь я бы не курил! Но там, в порту,

везде огни и светлячки на рейде...

И здесь бы тоже... Нет, я не могу

как следует все это... Если можно,

прошу вас: не рассказывайте бате!

А то убьет... Да, положил на место.

А бабка? Нет, она уже уснула.

Не выключила даже телевизор,

и там мелькали полосы... Я сразу,

я сразу положил его на место

и лег в кровать! Не говорите бате!

Не то убьет! Ведь я же не попал!

Я промахнулся! Правда? Правда? Правда?!"