— Люди! — закричал глашатай, развернув над головой большой лист красной бумаги. — В этом приказе, на котором стоит печать господина председателя Цзинь Шужэня, написано о большой радости…
Толпа силилась разглядеть печать и непонятные китайские иероглифы.
— Узоры печати похожи на стенку китайской веранды, — сострил Зикри, стоявшие рядом с ним засмеялись.
— Войска председателя Цзиня изгнали с территории Синьцзяна разбойника и грабителя Ма Чжунина… — продолжал глашатай.
— Вот так новость! — заговорили в толпе. Но лица большинства выражали плохо скрытое недоверие: «Кто знает, правда ли это…»
— А вы, — продолжал глашатай, — не отвлекайтесь от своих дел, спокойно работайте… — Он немного передохнул. — В ближайшие дни будет пойман и повешен нарушитель спокойствия Ходжанияз…
— Люди! Не верьте этому лжецу! — подал голос Заман.
— Кто это? Держите смутьяна! — крикнул глашатай.
Пока солдаты, расталкивая народ, пробирались к Заману, он вместе с Зикри скрылся. Никто и не подумал выдавать их. На площади стоял невообразимый гул, и что кричал глашатай, никто, кроме его самого, не слышал.
— Надо же быть осторожней! — укорил друга Зикри, когда они выбрались из толпы.
— Пожалуй, мы и так слишком осторожны! Сам видишь, до чего докатились — и все из-за осторожности!..
— Надо знать, где что говорить!
— Ладно, мы еще потолкуем, а сейчас я спешу…
Лопян только что получил телеграмму: товарищи просили его выехать в Урумчи. Он не знал, чем вызвана эта просьба, терялся в догадках. «Возможно, — думал он, — придется остаться там работать… Тогда на кого здесь оставить дела? Почему не сообщили всего?» В этот момент и появился Заман.
— От Пазыла-ака пришел человек…
— Постой, постой, у меня тоже был гость…
— От Пазыла? — удивился Заман.
— Утром пришел, вначале попросил лекарство, потом заговорил о Пазыле. Я выгнал его, заявил, что не знаю никакого Пазыла.
— А как он выглядит? — побледнел Заман.
— Низенький, толстенький, глаза косые…
— Нет, не он! У меня был молодой, стройный джигит. Он показал условные знаки. Вот письмо, написанное самим Пазылом-ака.
— Выходит, гоминьдановские шпионы напали на мой след. Что же он пишет?
Заман изложил по-китайски содержание письма.
— Ма Чжунин рано или поздно должен был предать, — сказал Лопян. — Вопрос только — что за причина толкнула его на это теперь? Письмо Пазыла молчит об этом.
— Зато гоминьдановцы говорят: «Ма Чжунин бежал, и в ближайшие дни мы покончим с Ходжаниязом». — Заман рассказал о происшествии на базаре.
— Гоминьдановская пропаганда, конечно, не упустит такой случай.
— А мы будем сидеть сложа руки?
Лопян достал из шкафа написанную по-китайски листовку:
— Нужно перевести, размножить и распространить.
— До каких пор мы будем переписывать бумажки? Ведь Пазыл-ака приказывает немедленно подняться! — запротестовал Заман, беря листовку. — Или так и будем ждать, когда кумульцы придут в Кульджу? Пора браться за оружие!
— По-твоему, надо восставать сегодня же? Нет, Заман, мы еще не готовы. Ошибка Пазыла в том, что он не создал руководящий центр заблаговременно, перед восстанием. Поэтому не получилось согласованных действий, народные выступления разрозненны, не объединены в одно целое. Пока не поздно, необходимо исправить эту ошибку…
Заман вышел от Лопяна раздосадованный. Хотя у китайца была своя логика, горячее сердце Замана рвалось в бой. «Кажется, и Лопян любит только болтать и тянуть время… Может, уехать к Пазылу-ака?.. А если он спросит: „Что, в Кульдже ничего не смогли сделать?“ — что я отвечу ему?..»
Весь во власти размышлений, Заман не заметил, как пришел к Касымджану, своему приятелю, жившему за счет выручки от продажи различной мелкой утвари деревенским баям.
Муэдзин самой большой в Кульдже Дян-мечети поднялся, пыхтя и отдуваясь, на минарет. За то ли, что его красная толстая шея напоминала бычью, или за то, что голос у него был как рев у быка, люди прозвали его «Муэдзин-бык». Едва он прокричал первый раз призыв к молитве, как вслед за ним, подобно петухам, закричали муэдзины других мечетей.
В это предрассветное время около мечетей и в мечетях сновали какие-то люди в чалмах, расклеивали на стенах листки, раскладывали их на мимбарах — кафедрах для проповедников — и на ковриках для молящихся. Потом эти люди исчезли. Вскоре, еще в предутреннем сумраке, мечети заполнились верующими.
По завершении утренней молитвы имам, поднявшись на мимбар, сказал:
— Люди, сегодня хадис шарипэ — священное предание — прочитано не будет. Вместо этого представитель его превосходительства огласит нам письмо господина губернатора.
— Имам-ахун, — спросил кто-то с места, — когда мы делали поклоны, наши лбы касались бумаги. Что означает это?
— Да, да, что это? — раздались голоса.
Сначала, пока в темноте светились всего две свечи у кафедры, листков никто не заметил. Теперь же, когда рассвело, все увидели их перед собой. Имам сам взял в руки листок с кафедры.
— Какой неверный мог сделать это?! — воскликнул он.
— Во время молитвы мы прикасались лбами к бумаге, написанной неверными! — ужаснулся Муэдзин-бык.
В мечети поднялся переполох.
— Давайте прочтем, что там написано! — крикнул кто-то.
Грамотные уже успели прочесть листовку и пересказывали кратко ее содержание неграмотным:
«Не будем сидеть сложа руки, братья! Скоро Гази-ходжа появится под небом Или. Громите гоминьдановцев!»
В мечети поднялся шум, порядок нарушился, ничего нельзя было разобрать. Представитель губернатора оказался в глупом положении. Он присоединился к имаму и муэдзину, собиравшим листовки. А народ, выйдя во двор, толпился у листков, наклеенных на стены…
Подобные картины наблюдались и в других мечетях, на базаре, всюду, где собирался народ.
Глава пятнадцатая
1
Громадный кирпичный дом под железной кровлей вместе с прилегающим к нему садом в городе называли «большим двором Юнуса-байваччи». Улицу перед этим великолепным зданием всегда чисто подметали и поливали водой. Однако прохожие обычно недоуменно пожимали плечами: дом, казалось, пустовал — его окна почти всегда были закрыты, и из-за них не доносилось на улицу никаких звуков.
Через калитку в воротах Заман вошел во двор.
— Вас просили пройти в контору, — сказал привратник и тут же запер ворота на большой замок.
Контора, большая комната, примыкавшая к жилым помещениям, освещалась висевшей под потолком пятидесятилинейной лампой. На столе, на видном месте, лежала записка, написанная рукой Юнуса:
«Немедленно отправь телеграммы!»
Телеграмм было четыре. Одна — приказчику в Шанхай, чтобы пока не отправлял в Синьцзян караваны с товаром. («Значит, испугался кумульцев… А ведь вчера только хвастался!») Две другие — в Кашгар и Хотан, там приказчикам предписывалось закупать и хранить местные шелка, ткани и ковры. («Вот навозный жук! Подгребает под себя товары, чтобы потом взвинтить цены на них…») Четвертая телеграмма была написана по-китайски и адресована Шэн Шицаю. Она особенно заинтересовала Замана. Отыскав в словаре значения незнакомых иероглифов, он несколько раз повторил про себя неожиданное ее содержание: «Дела идут хорошо». («Странно. Что значат эти слова? Или этого шайтана и с Шэн Шицаем связывают торговые дела? Но тогда бы я знал об этом. Нет, здесь что-то другое…»)
Собрав телеграммы, Заман хотел было выйти, но оказалось, что входная дверь закрыта снаружи.
— Кто там? Откройте дверь! — крикнул Заман.
— Хи-хи-хи…
— Кто там? Довольно! Я тороплюсь!
— Не открою. Сегодня вы мой пленник…
Заман понял, кто сыграл с ним шутку, и от удивления замер на месте. И лишь немного спустя сказал:
— Если я не исполню вовремя поручения вашего отца, будет нехорошо. Откройте же, Халидам…
