— Не шутите с водой! Беду накличете! — предостерег их Рози, вышедший на берег мыть редьку.

К друзьям подплыл Касым. По беспорядочным бултыханиям он понял, что шутка уже действительно становится бедой, и с трудом оторвал Зикри от Замана, вытянул на берег.

Зикри закричал:

— Ты утопить меня хотел, да? Ты все это затеял!

— Посмотрите-ка на него! На Замана нападать он не решается, так на меня набросился! Да если бы не я, вы оба утонули бы!

— Хватит ссориться. Самое лучшее — пропустить но рюмке после купания, — Рози налил в стопки привезенной водки. — Пропустим по одной и послушаем Зикри-джана.

Выпив, все дружно выдохнули. Рози произнес:

— Говорят, единый вздох — радость Сулеймана… Давайте сядем. — Он протянул дутар Зикри, а тамбур Касымджану.

Зикри тонкими, как у девушки, пальцами начал настраивать дутар. Был он прирожденным музыкантом. С малых лет тянулось к музыке его сердце, он стремился познать все тайны дутара, этого нехитрого на первый взгляд двухструнного инструмента. Зикри знал много народных мелодий и песен-газелей, он учился у таких чародеев дутара, как Рози, Хусайнима, Хасан-тамбур, ему предсказывали большое будущее.

Подобно тому как реки бесконечно вливаются в озера, так и грустные мелодии песен, сменяя одна другую, разливались в чистом, прохладном воздухе, постепенно околдовывая слушателей, завладевая их чувствами. Стали затихать песни у других костров, люди приумолкли, некоторые подошли к холму, заросшему джидой. Все затаив дыхание слушали голос Зикри в сопровождении дутара, вдохновенно звеневший под всплески речных волн и шуршание воды о берег.

Наконец Зикри перешел к самой любимой своей мелодии — «Гульзар»:

Даже луна, казалось, очарованная игрой Зикри, весь свой свет направила на джиду, из-под которой лилась песня. Да и не только луна… Похоже, не в шутку говорит народ, что мастер музыкант своей игрой может заставить соловья сесть на дутар: соловей, певший недавно в сторонке, постепенно прыгая с ветки на ветку, приблизился к джиде и начал вторить дутару звучными трелями. Под его трели Зикри на высокой ноте завершил мелодию.

— Пусть руки твои никогда не знают беды! — поблагодарил его кто-то из подошедших.

— Вот это музыка… А то бывают музыканты, которых поощришь монетой, а потом не остановишь и десятью, — пошутил кто-то.

Раздался смех, соловей вспорхнул с джиды.

— Эй, Зикри! — крикнул задетый шуткой один из тех, кто считал только себя настоящим музыкантом. — Смотри сам не взлети в небеса от восхвалений! Ты даже не пригласил нас, сырая тыквянка!

— Что ты там болтаешь, пайняк![22] — вскочил с места Рози. — Кто тебя не знает? Ты ведь из тех музыкантов, чьи газели под силу слушать одним курам!

Все засмеялись. «Пайняк» решил не оставаться в долгу:

— Вытри губы сначала, а потом говори, блюдолиз Юнуса-байваччи!

— А ты, бестолковый пайняк, чем играть на дутаре, выводил бы цыплят да продавал на базаре!

— Хватит, Рози-ака, хватит, — начал успокаивать Заман.

— А ты сиди помалкивай! Тебе, чужаку, чего тут делать? — набросился на него Пайняк.

— Точно! — выступил вперед толстяк, чьи надутые щеки напоминали пузырь. — Эти чужаки из России уже ходу не дают нам, местным…

— А ну заткнись! — раздалось из толпы.

— Почему это я должен молчать? — вышел в центр круга Пузырь. — Мы, местные, тут хозяева, и, когда мы сидим, они должны стоять…

— Это ты хозяин, что ли? — стремительно вскочил с места Зикри. — Да где твоя земля? Над чем ты хозяин? Ты живешь тем, что лижешь пятки чужеземцам, подонок! Место, где ты хозяин, — разве что помойная яма!

— Ты-то чего горячишься? Ты же местный! — заикал Пузырь. Он не ожидал такого отпора.

А Зикри никак не мог успокоиться:

— Перед чужеземцами стелешься побитым псом, а своего же брата обижаешь и оскорбляешь?.. Будь ты проклят!..

— Правильно, Зикри! — поддержал Рози. С ним согласились многие.

— Да я что? Я хотел, чтобы эти друзья-чужаки знали свое место, — промямлил Пузырь. — Если они захватывают все, как же спокойно смотреть-то?

Зикри расхохотался.

— Захватывают, говоришь? Да что у тебя отбирать, кроме места сторожа в бане да должности сборщика мусора?..

От радостной сердечности, волнения, охвативших всех во время игры Зикри, не осталось и следа. Стояла угрюмая, тягостная тишина. Джигиты стали расходиться.

— Не обижайся, Заман, эти подонки не постесняются и родной матери всадить нож, — пробормотал после продолжительной паузы Зикри.

— Я не обижаюсь — он унизил себя, а не меня…

— Будь моя воля, в первую очередь проучил бы таких подлецов! — Рози наполнил рюмки.

Словно желая выместить зло на водке, они выпили по нескольку рюмок подряд.

— Хорошо, что Заман сдержался, иначе пролилась бы кровь. Я уже взялся за рукоятку ножа, — сказал Рози, доставая поджаренную рыбу. — Пусть все неприятное исчезнет вместе с этой рыбой, ешьте, братья!

— Этот Пузырь всегда лезет на рожон!

— Ладно, Касым! Довольно о нем! — махнул рукой Заман.

Зикри взял в руки дутар. Но его пальцы одеревенели, словно впервые сжимая гриф дутара, а голос звучал глуховато, с хрипотцой. Тягостный осадок от происшедшего омрачил все — и беседу, и музыку. Луна скрылась, землю залила темнота. С реки слышались грустные, размеренные удары волн о берег…

— Что делать с листовками? — спросил немного погодя Касым.

— Пусть все уснут.

…Утром листовки появились всюду — прикрепленные к кустам и деревьям на берегу реки, разбросанные внутри палаток и около потухших костров. Слова, зовущие к восстанию против гоминьдановцев, произвели впечатление, весь день люди только и говорили об этом…

— Как вы думаете, Шэн-цаньмоучжан, появится ли Ма Чжунин в Синьцзяне вторично? — Цзинь Шужэнь откинулся на спинку стула.

— У меня нет оснований отрицать это.

— А по-моему, он насытился. И вполне удовлетворен.

— Возможно, вы правы. Но волк не забывает место, где он насытился.

— Хе-хе… В этом есть своя логика. Постарайтесь пока расправиться-с оставшимся без союзника Ходжаниязом.

— Ходжанияз значительно усилился. Стало известно, что рядом с ним опытный человек. Им нужно противопоставить тоже опытного человека, господин председатель.

— Кого вы имеете в виду?

— Было бы отлично, если бы вы назначили Чжан Пейюаня. Он окончил военную академию…

— Если перевести его на восток, то кого мы поставим в Кульдже, самом опасном для нас западном городе? — недовольно спросил Цзинь Шужэнь.

— В Кульдже спокойно. Восстания там мы не допустим. Основное сейчас — подавить вооруженных бандитов, — убеждал Шэн Шицай.

Цзинь Шужэнь задумался. Чжан Пейюаня он считал своим человеком, опорой в неспокойной Кульдже. А Шэн Шицай видел в Чжан Пейюане соперника в борьбе за власть и решил перевести его туда, где потруднее, и тогда можно сообразить, как скомпрометировать опасного человека. Но Цзинь Шужэнь колебался. Шэн Шицай продолжал:

— Ма Чжунин может появиться в Синьцзяне в любое время. Вы сами приказали разгромить Ходжанияза, чтобы развязать себе руки для борьбы с Ма Чжунином. А с такой задачей может справиться лишь один человек — надежный и способный военачальник Чжан Пейюань.

— Хорошо. Даю три месяца сроку и, если за это время не будет покончено со смутьянами, спрошу с вас!

— Слушаюсь, господин председатель! — отчеканил Шэн Шицай, а про себя подумал: «Посмотрим, где будешь ты сам через три месяца…»

После этого разговора Шэн Шицай отправил Чжан Пейюаню телеграмму с распоряжением прибыть в Урумчи и принял вызванного из Кульджи Чжао. Напуганный срочным вызовом, Чжао отвесил низкий поклон, едва не коснувшись пола шрамом-отметиной на голове, и, не осмеливаясь сесть, продолжал стоять.