— Будет время — я не откажусь.

— Чистый воздух, прекрасный сад, близкие душе люди — что еще нужно для беседы? Вы расскажете про Советы, а мы — про то, что видели, и сравним, а?

— Во-первых, — мягко уклонился Заман, — сейчас нет необходимости в таком сравнении, а во-вторых, разве это к месту?

— А ваш секретарь, кажется, не простак, Юнус-байвачча, — ухмыльнулся Садык и, достав турецкую сигарету, предложил Заману.

— Спасибо, я не курю.

— А как насчет спиртного?

— Пью лишь кумыс.

— Налейте ему кумысу! — приказал Садык. — Садитесь, а то ноги устанут.

— Спасибо. — Заман принял в руки большую чашу: кумыса.

— Мы тут разошлись во мнениях, — начал Садык. — Юнус-байвачча видит в кумульских событиях простой разбой. А я другого-мнения: считаю, что этот бунт может перерасти в народное восстание. А как вы думаете, Заман?

— Не знаю, что и сказать… — Заман кинул быстрый взгляд на Муталлиба, тот ободряюще кивнул головой.

— Послушайте, Заман, — придвинулся ближе Садык. — Я учился в Стамбуле, но знаю и русский язык, интересовался русской литературой. Возможно, мы с вами окажемся единомышленниками. Джигит, учившийся в Германии, и по характеру близок к немцам. Он задумал создать «Германо-синьцзянскую нефтяную компанию» и стать ее пайщиком. Насчет Муталлиба говорить нечего — вы сами его знаете… Он смотрит на мир открытыми глазами. И сказать может лучше нас. Турди-ака думает об одном: была бы удачная торговля да сытная пища. Остальные бездельники — хамелеоны: какого цвета мы, такого и они. А вот у вас, мне кажется, должен быть какой-то иной, свой взгляд на жизнь. Выскажите его. В наше время Кульджа становится местом, где люди могут позволить себе иметь различные точки зрения…

— Садык-афанди, вы что-то чересчур разливаетесь перед этим юношей! — Взгляд Юнуса будто выгонял Замана вон из беседки.

— Не коситесь, Юнус-байвачча. Мы живем в эпоху, когда именно такие молодые люди могут сказать многое, — Садык положил руку на плечо Замана. — Говорите, не стесняйтесь.

Заман задумался. В свое время Пазыл внушил ему, что среди кульджинской интеллигенции можно найти союзников, однако необходимо сохранять осторожность. «Смотри не переборщи!» — предупреждал Пазыл.

— Я не в силах ответить на такой сложный вопрос…

— Не смущайтесь, Заман, — ободрил Муталлиб. — Раз Садык-афанди сам пожелал узнать ваше мнение — смелей. Мы всегда вместо практических действий занимаемся тем, что вот так разглагольствуем попусту.

— Ну и мастер же вы язвить, Муталлиб! — Юнус почему-то принял упрек в свой адрес.

— Если вы хотите знать мое мнение, афандим, — решительно заговорил Заман, вспомнив при этом свою беседу с цветоводом дядей Сулейманом, — я за большинство. Куда пойдет основная масса, на той дороге буду и я.

— Хм… — промычал Садык, будто у него внезапно разболелись зубы. Он сделал гримасу и отвернулся.

И тут, словно в поддержку Замана, опять запели соловьи. Афанди, обучавшийся в Берлине, улыбнулся и потянулся за шампанским. Муталлиб покрутил усы, а юнусовские прихлебатели многозначительно переглянулись.

— Кто же оно, это твое большинство? — перешел на «ты» побледневший Юнус, устремив взгляд на Замана. — Ты, кажется, считаешь большинством этих дикарей, этих бандитов! — Ему хотелось закричать: «Вон отсюда!» Но он сдерживался перед гостями и потому тихо произнес: — Иди занимайся своими делами!

— Поговорим позже! — бросил вдогонку Заману Садык.

— Я не против! — донесся из темноты сада голос Замана.

И жизнь, и душу, и все помыслы свои Заман готов был отдать народному делу, поэтому ничто не связывало его с Юнусом, Садыком и их приятелями. Однако Заман не умел еще отстаивать свои взгляды в борьбе с такими людьми, не знал, как смотреть на них — как на временных союзников, от которых можно ждать хоть какой-то помощи, или как на врагов, с которыми нужно вести решительную борьбу. В душе он все-таки надеялся, и не без влияния Пазыла, что национальные баи могут содействовать свержению гоминьдановской власти. Однако сегодняшний разговор в саду поколебал эти слабые надежды. Заман начал понимать весь вред узконационального мировоззрения. «Юнус, Садык и подобные им будут только препятствием на нашем пути, — размышлял Заман. — Хорошего от них ждать нечего. Но неужели мысль Пазыла о „единстве сил“ ошибочна? Или он брал в расчет лишь таких, как Муталлиб?».

— Что-то вы запоздали, мой ходжа… Или байвачча проявил к вам благосклонность? — спросил Рози, ждавший его за садом с парой оседланных коней. — Я тоже был у брата, повара, и хорошо набил желудок.

— Потом расскажу. А почему хурджун стал таким большим, Рози-ака?

— Я прихватил кое-чего. Ведь не с пустыми руками спускаться к реке. Если ребята заворчат, что мы опоздали, заткнем им рты хурджуном.

— А то, о чем я говорил, спрятали?

— Будьте спокойны, ходжа, в надежном месте. Вы что, первый раз со мной?

— Поехали. — Заман взобрался на коня.

Они двинулись в сторону Или. Кони трусили мелкой рысцой, выстукивая копытами какой-то бодрый ритм, и в такт ему пела в душе Замана радостная мелодия. В сердце его трепетала любовь, и он прислушивался к ней, мечтая о будущем. Грезилось, что именно к этому счастью несет его конь, и прохладное дуновение ветерка воспринималось как ласковое прикосновение к лицу нежных рук Халидам…

Наконец всадники достигли невысокого холма на берегу реки, поросшего джидой. Вправо и влево от холма яркими звездочками горели бесчисленные костры, возле которых беспорядочно и весело сновали люди. Невдалеке, в толпе у большого костра, двое танцоров пустились в «кульджинский санем». Они ударяют по земле локтями и коленками, а потом, быстро вскочив, подобно петухам, кружат вокруг костра. У другого костра танцоры под звуки бубна на мотив «Мякит санема» то приседают, то вскакивают, поводя всякий раз плечами. А когда в такт музыке раздается «хой-хой-хой!» или «хай-хай-хай!», они широко разбрасывают руки и плывут, будто чайки в море. Сколько костров, столько и веселящихся компаний. Многие при свете луны катаются по реке на лодках и тоже поют песни.

Проплыли по течению плоты. Костры на них, как звезды, отсвечивают в воде. Под всплески волн пронеслась грустная песня плотовщиков:

Перед глазами Замана возник образ Халидам, и сердце юноши замерло. «Халидам, любимая моя! Увидеть бы тебя хоть во сне!» И ему почудилось, что сквозь песню плотовщиков прозвучал голос его милой: «Заман мой! Заман!» Заману захотелось повернуть коня, помчаться к возлюбленной…

— Кто идет? — послышался грубый окрик, и из зарослей джиды появились четыре солдата.

— О боже, ходжа, как бы они не стали нас обыскивать… — в страхе прошептал Рози.

— Чего бродите здесь ночью?

— Я секретарь Юнуса-байваччи! — по-китайски ответил Заман.

— Юнуси? — повторили китайцы.

Заман показал свои документы.

— Куда едете?

— К реке.

— Везем водку Ю-шангуну. — Рози потряс хурджун, бутылки в нем звякнули.

Солдаты переглянулись и ушли.

Заман шепотом выругался и стегнул коня.

— Как хорошо, что я взял хурджун, а, ходжа? Словно предвидел все это! — Рози торжествующе позвякал бутылками.

— Готов на все, но только после того, как искупаюсь!

Заман разделся и плюхнулся в воду. Друзья последовали за ним. Рози, спутав коней, начал выкладывать на скатерть содержимое хурджуна.

Заман и Касым плавали хорошо. Они несколько раз переплыли реку туда и обратно. А толстяк Зикри робко плескался у берега — явно побаивался воды.

— Тяни эту тыквянку сюда, Заман! — закричал Касым с середины реки. — Он на берегу только такой смелый!

Зикри начал торопливо карабкаться на берег. Но Заман успел схватить его за ногу и потянул на себя, тот обхватил Замана, и оба бултыхнулись в воду в том месте, где было глубоко.