— Мой уважаемый брат Бугра тоже переоценил Ходжанияза, поверил ему — и вот последствия, — произнес Шамансур, с давних пор надеявшийся занять пост главнокомандующего. — Теперь этот человек бежит в Яркенд просить у нас приюта.

— Возможное дело, что президентский центр перейдет в Хотам…

— Непутевые слова, — отверг с досадой Шамансур. — У нас есть свое угодное аллаху правительство, которое управляет Хотаном и Яркендом.

В комнате воцарилось долгое молчание. Смысл высказываний Гаипа и Шамансура — оставить Ходжанияза в одиночестве, оттеснить в сторону — привел Замана в мрачное настроение. В Кумуле он думал, что всему противится Хатипахун, что если убрать завистника с глаз долой, дело наладится. Теперь он увидел, что Хатипахун по сравнению с Гаипом-хаджи, Касымом-хаджи и другими подобного типа «уйгурами» все равно что муравей перед слонами. Сомнение в этих людях с каждым днем у него усиливалось. Сейчас Заман больше страшился внутренней опасности, нежели внешней угрозы.

— Я заметил, — обратился к нему Гаип-хаджи, — что в сегодняшнем бою вы проявили отвагу. Во имя чего и для кого вы решились на такой риск?

— Не могу сказать, что я проявил отвагу, — ответил, подумав, Заман, — но я был готов отдать жизнь во имя родины.

— Конечно, это славно — пасть жертвой за родину. Но зачем же вы пытаетесь быть жертвой? — Гаип давно подозревал, что Заман подвержен влиянию материалистов, и постоянно присматривался к его житью-бытью. В черный список Гаипа было занесено и имя Замана. Сегодня, находясь в сторонке, он через бинокль наблюдал за боем и был даже восхищен доблестью Замана и его бойцов. «Вот такую отважную и усердную молодежь нужно склонить к себе. Стоит попытаться», — наметил он на будущее и пытался сейчас слегка прощупать Замана.

— Вам непонятны мои цели, господин, — Заман прямо взглянул на Гаипа. — Но это же несложно, как к двум прибавить два.

— Видите, эмир-сахиб, как выражается молодое поколение, — Гаип-хаджи словно призывал на помощь Шамансура. — Что ж, изложите ваши цели яснее, Заман-афанди.

— Я простой воин, и дуло моей винтовки направлено на врагов, которые попирают родину и сосут кровь из народа!

— Весьма изящно. — Гаип-хаджи бросил взгляд на Шамансура, но тот не особенно любил многословные препирательства и сидел молча, будто дремал. — Но я хотел бы знать-о ваших идейных убеждениях, Заман-афанди.

— Мое высшее желание — подлинная независимость народа Восточного Туркестана.

— Хорошо, и какое же административное устройство вы бы предпочли?

— Народную демократию.

— Весьма прекрасно. — Гаип-хаджи внимательно посмотрел на Замана. «И кто только тебя наставлял — залил уши свинцом! Раз демократия, то ты, безусловно, станешь опасным врагом. Нахватался поверхностно усвоенных положений и пережевываешь их в памяти, цыпленок…» — говорил его взгляд.

— Можно мне задать вопрос господину? — спросил в свою очередь Заман.

— Пожалуйста.

— Вы, господин, приехали из таких далеких краев и в наше дело…

— Не в ваше дело! — вскричал Гаип.

— Прошу прощения. В народное дело… вмешиваетесь. С какими целями?

Вместо ответа Гаип-хаджи вздернул вверх голову и вытаращил красноватые глаза, казалось, они вот-вот выскочат из орбит. Вздрогнули похожие на жука, как бы прицепленные к кончику горбатого носа, ухоженные усики, Гаип-хаджи криво посмотрел на Шамансура, тот, словно одобряя заданный вопрос, продолжал молчать. Сайпи дернулся, но вроде не смог вскочить с места. Пока Гаип-хаджи искал подходящие для ответа слова, вошел связной:

— Опять…

— Что случилось? — обеспокоенно спросил сахиб.

— Опять дунгане идут…

— Де-ла-а! — Гаип-хаджи вскочил прежде всех.

Словно брошенный оземь, потерявший много живой силы, Ма Цзыхуэй остановился в Тазгуне, собрал рассеявшееся войско. Взбешенный тем, что получил урок от недостойного Шамансура, Ма Цзыхуэй в припадке ярости изругал до седьмого колена солдат и надавал оплеух многим офицерам. Пока он мучился, не зная, что предпринять, подоспел отправленный Ма Чжунином кавалерийский полк. От радости Ма Цзыхуэй вознесся духом и, горя желанием отомстить, снова пошел в наступление.

…Шамансур, упоенный победой, не считал возможным ночное наступление противника, получившего тяжелый удар, и дал отдых бойцам. Это и привело к тому, что вражеские солдаты незамеченными подошли на подступы к Янгисару.

Уставшие от жары, перестрелки и сабельного боя, истомленные воины крепко спали. И часовых сморила ночная Духота, они заснули, зажав в коленях винтовки.

Шамансур, собрав бойцов, прикинул, что фронтом устоять против налетевших врагов не удастся, поэтому, оставив отряд прикрытия, попытался отойти, однако попал в окружение и принужден был укрыться в большой мечети.

Рози, ожидая возвращения Замана, все еще не спал. Он хорошо накормил воинов, устроил их на отдых в большом дворе, а перед воротами и со стороны сада поставил четырех дозорных. Когда Заман, задыхаясь, прибежал, Рози уже разбудил бойцов и выстраивал их при оружии в шеренгу.

— Кони где?

— В соседнем дворе.

В соседнем дворе заблаговременно отправленные туда пять солдат заседлали коней. Заман вывел своих уцелевших от дневного боя восемьдесят воинов на главную улицу, но она оказалась перекрытой врагом.

— Веди через сад на заднюю улицу, Рози-ака!

Они двинулись — впереди Рози, за ним Заман с солдатами. Обрушив две стены сада, вышли в тупик и тут наткнулись на вражеский отряд. В ночной тьме стрелять бесполезно, поэтому пошли врукопашную.

— Вперед! — Заман поскакал на врагов, загораживавших выход из тупика.

Бойцы ударили по вражескому заграждению, скрестились сабли, и короткая схватка закончилась. Малочисленный отряд противника подался назад. Когда выезжали из тупика на дорогу, Рози заметил, как возле головы Замана сверкнула сабля вражеского солдата. Он крикнул:

— Берегитесь, Заманджан!

Крик этот услышал дунганин, он повернулся, и удар сабли, предназначавшийся Заману, пришелся по голове Рози. «Алла…» — прозвучал стон, и Рози свалился с коня. Но и убийца не спасся — настигнутый ударом Замановой сабли, он слетел с коня…

На рассвете оставшиеся в живых воины собрались на восточной стороне Янгисара — у канала, уходящего в Яркенд. Командующего Шамансура и еще нескольких военачальников среди них не было.

Прижавшись к шее коня, одиноко стоял Заман. И не было рядом Розахуна — теперь уже никто и никогда не замерит ему такого друга… Один взмах сабли — и вот Рози нет…

Кашгар окутан в траурные одежды. После расправы в городе тишина. Все еще не высохла кровь — темнеют на улицах бурые сгустки. Уже три дня висят наворотах Хейтка пригвожденные за уши четыре головы.

Расправа в двадцатом веке не уступала дикому разгулу, описанному в древних сказаниях. Кровопийцы, «пришедшие через перевалы» из чуждых стран, не удовлетворялись реками пролитой крови, они хотели заронить страх в сердцах уцелевших жителей, превратить их в Покорных рабов.

Четыре пригвожденные к воротам Хейтка головы — это головы Шамансура и его военачальников. Их умертвил в Янгисаре Ма Цзыхуэй, игравший роль мачжуниновского жандарма на юге Восточного Туркестана. Тысячи кашгарцев прошли в трагические дни мимо пригвожденных голов. Сердца обливались кровью, а губы, безмолвно моля о помощи, проклинали палачей, призывали на них гибель…

Турап с тремя наиболее смышлеными из своих ребят и присоединившийся в пути Тохти-уста с подмастерьем пришли на площадь Хейтка. Заполнившие пространство люди стояли в молчании. Вооруженная охрана никого; не подпускала близко к пригвожденным головам. Турап остановился шагах в двадцати, вывел вперед сыновей и скорбно, но четко произнес:

— Это — для нашего поношения. Никогда не забудьте, дети мои.

— Для чего кровенишь их сердца, Динкаш? — спросил кто-то рядом.

— Будь ты хозяином земли, которую попираешь, не говорил бы так, глупец, — возразил Тохти-уста. — Разбойники мало того что истребляют наш народ, они еще и надругаются над нами.