— Товарищ капитан, Стайкин просил передать вам... — Севастьянов не успел кончить: голова поникла, прижалась к стенке окопа. Шмелев схватил Севастьянова за плечи, принялся трясти.

— Что он сказал? Что он просил передать? Говори! Быстро!

Голова Севастьянова качалась, как резиновая, глаза были закрыты, а по виску расползалось темное пятно.

Шмелев услышал частые выстрелы. Второй танк на шоссе с ходу выстрелил по Стайкину и промахнулся. Стайкин стремительно развернул башню, выпустил снаряд — и тоже промахнулся. Они расстреливали друга друга почти в упор; первым загорелся Стайкин, а потом — немец. Плотный дым окутал оба танка, немецкая пехота бросилась вперед. Тогда в открывшемся люке выросла фигура с раскинутыми руками, и гранаты полетели в немцев. Внутри танка звонко ухнуло, огонь ослепительно взвился к небу, и фигура человека растворилась в нем.

Севастьянов сидел на дне окопа, спокойно положив голову на грудь, и никто теперь не узнает последних слов, которые сказал Стайкин; может, это были самые главные слова?

— Товарищ капитан, товарищ капитан, — маленький сержант показывал рукой в поле, дергал Шмелева за халат.

Прямо на них полз танк, тот самый, последний, который пошел было на правый фланг, а потом, увидев поединок на шоссе, повернул обратно. Немцы поняли, что у русских нет больше пушек, и танк неторопливо и спокойно двигался вдоль окопов, расстреливая их из пулемета. Шмелев схватил гранату.

— Вы не бойтесь, товарищ капитан, — поспешно и просительно глядя в глаза Шмелева, говорил маленький сержант. В руках у него тоже была граната. — Не бойтесь, я сам, я теперь не боюсь.

— Ты что задумал, Взрывпромстрой?

— Товарищ капитан, сержант Кудрявчиков я, из саперного взвода. Запомните, товарищ капитан, Кудрявчиков фамилия моя. Кудрявчиков Василий из города Канска. Так и передайте всем людям, что я Кудрявчиков Василий. Вася. — Сержант шмыгнул носом, посмотрел просительно и сказал еще: — Прощай, Вася! Прощайте, товарищ капитан! Помните меня. — Он неловко перевалился через бруствер и пополз навстречу танку, прижимая гранату к бедру и быстро загребая снег свободной рукой.

На шоссе раздался сильный взрыв. Танк Стайкина было потух, немцы с трех сторон подползали к нему, но танк вдруг ожил, нижний пулемет дал короткую очередь, потом — взрыв, немцы — врассыпную от танка. Танк окутался черным дымом, сполз в кювет.

Кудрявчиков пробежал немного и снова пополз, прижимая гранату. Пулеметная очередь прорезала воздух. Кудрявчиков вздрогнул, замер на снегу с выброшенной вперед рукой.

Сержант Кудрявчиков из саперного взвода. Василий Кудрявчиков из города Канска. Никто не учил его умирать, а он пошел и умер. И если б можно было умереть и раз, и два, и пять, он снова пошел бы и снова умер — и с каждым разом он умирал бы все лучше, все красивее. А теперь он лежит на снегу — одинокий, неловкий, и умереть должен другой, потому что танк идет. Прощай, Кудрявчиков Василий, я расскажу...

Танк осторожно объехал Кудрявчикова, а потом двинулся на окопы и принялся утюжить их и мять. Шмелев сильно бросил гранату, но она разорвалась, не долетев. Танк остановился, пустил длинную очередь. Шмелев присел, пропуская пули, а когда оторвался от земли, танк шел уже по саду, расчищая дорогу снарядами.

Шмелев схватил последнюю гранату, бросился в сад. Он догнал танк за третьим или четвертым плетнем, замахнулся всем телом, упал в снег. Он видел, как граната летит, перевертываясь, и понял, что опять промахнулся. Танк сердито взревел, разворачиваясь и нащупывая его стволом пулемета. Шмелев лежал за старой яблоней и слушал, как пули идут по снегу справа налево и ищут его, — тогда никто не узнает о том, что сказали перед смертью живые. Но ведь невозможно, чтобы люди не узнали об этом. Ведь слово мертвых священно, а помнить дано лишь живым.

Пронзительно взвизгивая, пули ушли и затихли. Танк наехал на плетень, пополз дальше, покачивая широким приземистым задом и подминая под себя яблони. Разбитые, поверженные ветви все больше закрывали танк.

Он вскочил, побежал, прыгая через плетни, через ямы, по сваленным стволам, сквозь кусты. Ему казалось, что теперь всю жизнь он будет гнаться за черным танком. Споткнулся, услышал хруст веток. Прижимая палец к губам, прямо перед ним стоял Джабаров. На поясе Джабарова висела противотанковая граната, нетронутая, в пятнах масла, только что из ящика. Шмелев рванулся.

— Скорее!

— Тсс... Там фрицы, — прошептал Джабаров и показал глазами в кусты за плетнем. Шмелев увидел вход в блиндаж. Ступени расчищены от снега, дверь неслышно покачивается на петлях, чьи-то тени двигаются внутри. Он подкрался к блиндажу, пустил длинную очередь в дверь, прыгнул, толкнул дверь ногой. Тягучий запах ладана пахнул в лицо.

Яркая лампочка качалась на шнурке, освещая длинный черный гроб и немецкого офицера, лежавшего в гробу.

Лицо мертвеца было надменным и властным. Восковые руки с тонкими холеными пальцами лежали на груди, массивное обручальное кольцо блестело на пальце. Сквозь петлицы черного кителя были продеты полосатые муаровые нашивки — боевые награды майора Шнабеля. На полу у ножки стола валялось брошенное распятие, четыре стеариновых бугра расплылись на столе, по углам гроба.

Шмелев стоял, выставив автомат — палец на спуске. Джабаров часто дышал за спиной. Еще мгновение, и он нажал бы спуск, чтобы разорвать мертвую тишину. Он пришел в себя, оттолкнул Джабарова, выбежал из блиндажа. Ветви вишен больно хлестнули по лицу.

Ведь это было уже со мною, я думал, что больше не вернется, но оно возвращается снова и снова. Опять встает передо мною лес, тот самый. Я иду по нему и ничего не узнаю: снаряды искромсали лес, ни одного дерева не осталось в живых. Вершины сосен снесены, сучья побиты — всюду торчат черные расщепленные стволы. А те, которым удалось уцелеть, засохли и стоят, равнодушно взирая на поверженных. Я иду, и сердце заходится от крика — ведь это же наш лес, тот самый, где мы узнали любовь. Вот сосна — только пень торчит расщепленный. Я иду, в лесу темнеет, тучи опустились. Впереди горит огонь, я бегу, натыкаясь на острые стволы, бегу туда, где светит огонь. Передо мной вырастает камень, я падаю обессиленный, а за камнем черное ущелье. Оно доверху завалено солдатскими касками, сучьями, пнями — все, что было живого в лесу, навалено сюда. Огонь горит над ущельем, стволы сосен становятся красными, а на том берегу такой же поваленный лес и такие же красные стволы. Огонь горит, но я не чувствую тепла, от огня исходит холод, лес горит ледяным огнем. Холод проникает в тело, я хочу убежать от ущелья, от камня, но как только делаю шаг, передо мной падает снаряд и черное дерево ложится наземь, преграждая дорогу, а ветви, стволы летят мимо, в ущелье и вспыхивают там ледяным огнем. Огромные окровавленные бабочки кружатся надо мной. Я понимаю — обратно нет пути. Холод огня передается мне, я тоже становлюсь холодным и жду своего снаряда. Неужто это правда и никто не придет назад?

Волна взрыва толкнула Шмелева. Дым стлался над вишнями, внизу зиял широкий черный провал. Джабаров обогнал Шмелева и побежал по тропинке, ведущей к шоссе. Они добежали до плетня и присели, высматривая танк.

— Ты что, с ума сошел?

Джабаров спокойно выдержал взгляд Шмелева.

— Где граната?

Усмешка прорезала тонкие губы Джабарова:

— Похоронил. Разлегся там. Наши на льду лежат, а он в гробу разлегся...

— Последняя граната. Дурак. — Шмелев перескочил через плетень и побежал вдоль домов. Танк проломил угол амбара, выполз на шоссе и повернул к церкви, стреляя на ходу по избам и вдоль шоссе. На краю деревни слышалась частая трескотня, и это стало единственным, на что еще можно было надеяться, ведь на войне стрельба — признак жизни.

Отчаянно, упрямо Сергей Шмелев стремился к цели. Снаряды вставали на пути, пулеметные очереди преграждали дорогу, но он шел вперед. Столько было утрат и потерь, что он уже не мог вместить всего и должен был во что бы то ни стало рассказать об этом. Сейчас он скажет им такое, чего еще никто никогда не говорил. Сейчас он скажет. Лишь бы добраться...