А на площадке сто двадцать первого уровня, оказался очень кстати (или очень некстати) кем-то забытый лом. Увесистый и ржавый. Верно, еще от ремонтников после Шаротряса; сбивали куски бетона с рваной арматуры. Любарский его подхватил – и опирался, как на палку, прыгая по ступеням, греб, будто веслом, в бурном НПВ-море. Пёр вверх под пиканье соток.

«Они сами там все знают и все сумеют, что им меня ждать!.. Захваченный в МВ ком запросто „взвесят“ по напряженной вибрации НПВ-оболочки. С точностью до миллиона тонн, точнее и не надо. По мере приближения к барьеру, к зеву Ловушки ГиМ-3 они смогут и увидеть, если не в цвете, то хотя бы форму: округлый этот ком-болид или с острыми углами, продолговатый или шаровой; это важно оценить заранее, чтоб аккуратно положить его среди других комьев и камней на полигон. Положить! Такой же среди таких… Они будут действовать споро, спокойно и уверенно, потому что все рассчитали наперед и много знают. Кроме одного. Того самого. А против лома нет приема…»

Уфф… отвлечемся, переведем дух. Поговорим об ином, обычном, о всяком. О том, что по телику показывают. Или в кино.

Надо сказать, что Варфоломей Дормидонтович, как человек уравновешенный и высокоинтеллигентный, терпеть не мог подобных сцен, когда их показывали по телевизору. Погони, драки – это было не для его взыскательного взгляда. Особенное отвращение вызывал у него показ драк, побоищ, даже перестрелки в научно-техническом антураже: в лабораториях, космических кораблях, заводских цехах – с порчей сложного оборудования. Он хорошо знал, что в таких местах утверждают себя и побеждают не кулаком, не пистолетом – знанием, умением, высокой квалификацией. И как только нарывался на что-то подобное, тотчас переключал канал.

С особенным презрением он отстранялся от ТВ-триллеров с взрывными устройствами, на которых было крупное, демонстрационное, явно для зрителей, «табло времен», отсчитывавшее минуты, секунды и доли секунд до взрыва. И спасали положительных героев, ловили или убивали отрицательных тютелька в тютельку в последнюю секунду. Нет таких «табло» на взрывных устройствах.

…А вот завела человека обстановка, сделанные им самим выводы – верные! – и поднимается он по этажам руководимого НИИ с ломом в руках, полный решимости. Лицо раскраснелось, дыхание прерывистое, мышцы напряжены – просто лысый Шварценеггер или Сталлоне, а не астрофизик и экс-доцент.

Табло времен на каждом этаже пикали, отщелкивали сотки. Не триллерное у них было назначение, для удобства работы – и вот, пожалуйста. Отмеряли шторм-циклы по 5 сотых секунды – последние перед вспышкой.

Вышка ГиМ-3, К200:

В Катагани по старинке текла вторая минута пятнадцатая секунда девятого часа. Будет ли за ней третья минута, неясно: на уровне К150 пошло 28 + 50 октября, а от старта Любарского из Овечьего истекли шестые К-сутки работ с ГиМ-3 по подготовке к захвату МВ-астероидов. Даже от посадки Любарского на вертодром, от начала его подъема, здесь минули семь часов.

Миша Панкратов раздал Климову, НетСурьезу и Терещенко принесенные бутерброды. Открыли большой термос с кофе, разливают по стаканчикам.

Бутерброды эти для всей честной компании Аля приготовила уже в «верхней квартире».

У каждого свои дела, свои события. У нее их наверху оказалось немало.

Ну, во-первых, кот Мурчик. Он действительно отощал, запаршивел, даже малость одичал. Мишке было явно не до него. Пришлось кормить, мыть в ванной при участии Димки, Сашки и Игорька. А поскольку их ликующего визга и стремления подружиться Мурчик активно пугался, то получились и царапины, и замазывание их зеленкой, и неизбежное хныканье с переходом в плач. Пристыдили, напомнили, что они мужчины.

Во-вторых, уборка. В люксе был тихий ужас с разбросанной одеждой, немытой посудой и засохшими объедками. Два часа – и надо будет еще помыть пол.

В-третьих, осложнились снова отношения близнецов с котом, в результате чего Димку пришлось поставить в угол, а Сашка сам стал в другой из солидарности. Так у них было заведено с одного года, никто их этому не учил. Димка был старший и ведущий, соответственно и проказил больше; сейчас он из угла обличал семейные порядки, при которых ребенок не имеет права взять кота за хвост:

– Я только взял и почти не тянул!.. Если бы Мурчику было неприятно, он сам смог бы за себя постоять! Он умеет царапаться – и еще как! Вот и вот… А раз он меня снова не поцарапал, ему не было ни больно, ни неприятно. Он тебя не просил за него заступаться, даже не мяукал. А ты!..

Логика была безукоризненна, почти как у адвоката в суде. Речь тоже – с правильным выговором звука «р» и всех прочих. (Аля и Миша никогда не сюсюкали с малышами и не позволяли этого другим.)

Аля смотрела, прислонясь к двери. «Неужто им по два годика, не больше ли? Я в два года так не могла…»

Наиболее осознал несправедливость содеянного над ним сам Димыч. Дальнейшие эмоции уже не вмещались в слова, и в «А ты!..» звук «ы» сам по себе растянулся в «ы-ы-ыыы!..» и затем перешел в «э-э-эээ!..» К нему присоединил свое такое же мнение и Сашич из другого угла.

Годовалый шатен Игрек Люсьенович участия в распре не принимал. Зубки у него уже прорезались, но личность еще нет; права не качал. Сейчас он поочередно смотрел на всех Панкратовых блестящими глазами и сосал палец.

(– Люсь, а от кого он? – допытывалась Аля у его матери.

– Ко мне все трое наведывались, я никому не отказывала, – лихо созналась та. – Когда еще так подфартит: одна на всю «открытку» целый год.

– И Дусику Климову?

– А что, он еще вполне. Он мне стихи читал, про звезды рассказывал… А Игорек, наверное, все-таки от Васеньки. От Шпортька. С ним было лучше всего. Недаром его Нюська теперь на меня волчицей смотрит…)

Ну, далее было умывание, обед – в компании с привыкшим уже к ним Мурчиком (но без папы, заработавшегося наверху… так и дети от него отвыкнут). Мертвый час, приготовление бутербродов и большого термоса с кофе. Выход со всеми троими на крышу – пообщаться.

Конечно, все им были рады: и Димычу, и Сашичу, и Люсьенычу. Скоро должна была появиться и его мама для участия в пусковом опыте. Даже Буров, выбравшись из люка, задержался около близнецов; он их особенно любил.

Вскоре лифт доставил ГенБио с верным ассистентом Витюшей Статуей Командора. Иорданцев частенько сюда наведывался, особенно после разрушения Аскании; не скрывал нетерпения: ну, черти, скоро вы что-то смикитите с Материком-то?.. Сейчас они оба нацелились подняться прямо на вышку. Но Виктор Федорович подошел поприветствовать академика.

(здесь он длится 6–7 секунд)

Мир внизу болотен: сумрачен, беспомощен и темен.

«Чудище обло, озорно и лайяй» (из Радищева).

Сигнал-запрет от Петренко между тем на площадку пришел. У видеоинвертора оказался Миша, принял он. Запрет вызвал у Панкратова недоумение. Белый широкий ствол Ловушки ГиМ-3 отнивелирован строго по вертикали, прицелен в центр накаляющегося в МВ очередного шторма.

– Кого еще ждем? – спросил НетСурьез, откусывая и жуя. – Настройка держится. Буров здесь. Пора начинать.

– Да Бармалеич что-то бузит. Чего-то он невразумительное передал, чтоб без него не включали… Надо повременить, неудобно, директор же.

…И дождались.

Варфоломей Дормидонтович, одинокая мошка со вселенскими мыслями и увесистым ломом, выскочил из люка на площадку на крыше, как черт из табакерки. Промчал мимо дружелюбно шагнувшего навстречу с протянутой рукой Бурова: «О, Варфоломей Дормидонтович! А что случи?..» – ринулся к вышке. Люлька была поднята, загремел ногами по железным ступеням.