И повисла над куполом кабины планета – чем-то похожа на Марс, чем-то на Луну, но поскольку в кратерно-округлых морях темнела влага, то, пожалуй что, и на Землю. Зашумели в динамиках светозвуки ее жизни-формирования, сопровождаемые метками «кадр-год»… потом «кадр-десятилетие» и «кадр-век». Автомат сам знал, как и что показывать: ближний план – перемена частоты на «кадр-год», отход на крупный – снова «кадр-век». Перевал за максимум выразительности – изменения ускорились, делали облик планеты расплывчатым – автомат участил полевые снования.

Корнев сидел в кресле, смотрел почти равнодушно. Изменения объектов важнее объектов – а когда понимаешь, что к чему, то не важно и это. Не шибко интересно, какие там возникли смышленые жители – комочки активной плесени, деятельного тлена и праха. Ясно одно: все они страстно жаждут счастья. Чтоб им, именно им… ну, пусть еще и близким – было хорошо. Если человек рожден для счастья, то и завросапиенс тем более. А кремнийорганические электросапиенсы пластинчатые и вовсе нас не глупее.

…И все стремятся, и чудится им во всех влечениях глубокий смысл, и кажется, если их удовлетворить, то он откроется. А когда утолят, то открывается лишь, что никакого такого смысла и не было, надо стремиться и действовать дальше.

…И еще: натура, предельно ограничив их, разумников, возможности действовать и познавать своими законами и плотной связью со средой, не поскупилась, предоставила широчайшие возможности вольно толковать ощущения и действия, домысливать, воображать – заблуждаться.

…И то, что в повседневной нормальной жизни невозможно держать в уме вселенский набор образов, вселенский масштаб событий и причин, показывает, насколько глубоким заблуждением является нормальная жизнь. Мир сумасшедших, объявляющих сумасшедшими всех, кто с ними не заодно.

…И больше всего жаль тех, для кого жажда счастья первична, априорна: баб, детишек, людей ущербных. И у них там тоже так? И возникают там чувственные вихрики семей, супругов или любовников?

…И наверное, там тоже есть таланты, даже гении. И живется им, особенно тем, кто кладет свой дар на алтарь служения обществу, хреново. Век укорочен. Потому что бог гонки, бог раскручивания мира на разнос в иррациональном безумии своем не делает различий: талантлив ли ты, прост ли умом и духом – отдай свой импульс в космический процесс. Вынь да положь, а что будет с тобой – не важно. Потому что никакого Бога нет, а стихии не знают оптимальности. Талантливость суммируется в космический идиотизм. Психики и интеллекты, вся психическая и интеллектуальная жизнь – хоть тех существ, хоть здешних – просто колебания напора в потоке времени. Гидродинамика с точки зрения клочка пены.

Не был сейчас Александр Иванович заодно ни с теми, кто внизу, ни с теми, что наверху мутят и рыхлят свою планету. А был он над теми и другими, над всем. И понял он наконец, почему его так часто последнее время влекло сюда: не ради общения с Меняющейся Вселенной и дальнейшего понимания ее, нет. Здесь он – как и другие, но, пожалуй, что поболе их! – был на высоте. На высоте своих знаний и возможностей. Здесь он мог куда больше, чем эта раздувающаяся турбулентными штормами стихия: мог поворотом ручек вычеркивать из MB громадные участки пространства, просматривать выборочно или подробно миллиарднолетние события. Разве то, что он обозревает галактику, не означает, что он больше ее? Точно так же он и вечнее планет, звезд, галактик, даже вселенских циклов миропроявления. Черт побери, когда-то он, Корнев, призывал других не забывать, что все это в Шаре поперечником в полкилометра… а сам, оказывается, забыл! За весь мир расписываться не будем, но у этой Вселенной, в НПВ, есть Бог. Есть!

А раз так, то надо утвердить себя разумным божественным насилием. Нарочитостью, как выражается папа Пец. Как?.. Что, если поднапрячь верхние поля… в «пространственных линзах» и под ними – чтобы крутой градиент НПВ вытянулся в MB этаким ножом… или шилом? – и вошел в объект? В какой? В планету?.. Разрезать или разорвать этот комочек… а? Поглядеть, что там внутри, хо! Это будет следующий шаг.

…Да нет, чепуха. То есть – вполне возможно, но зачем? Те жители и сами справятся со своей планеткой, вон как распухает, им немного осталось. А вот… разорвать их звезду-светило круто деформированным пространством! Как дома в Таращанске, а? Как он… он сам! – рвал почву для котлована башни здесь. Ведь эти звезды рвутся на искры, когда входят в барьер, он видел. Вот тогда он докажет – и себе, и Вселенной!

Он отключил автомат, заработал рукоятками на пульте. Планета ушла в сторону, на ее месте над куполом возникла звезда – диск ее был почти как у Солнца, жар почти такой же.

«Давай, жарь! Поглядим сейчас, кто кого будет жарить. Возлюбленных все убивают… но я буду любить тебя обыкновенно. Без причитаний в стихах и прозе. Что ты можешь, Вселенная, почва, толстая баба, если не оплодотворять тебя мыслью! Сама ты никогда не забеременеешь новым, не родишь. Если не по Уайльду, а по жизни, то возлюбленных – оплодотворяют!»

Все реостаты были введены до упора, но звезда не приблизилась. Жар ее грел голову и руки Корнева.

«Ах да, там ограничители! Реле безопасности. Электронные презервативы… Как бы чего не вышло. А надо, чтобы именно вышло! Если желаешь оплодотворить, не заботиться о дозволенных пределах…»

Он отщелкнул затворы на задней панели пульта ГиМ, заглянул внутрь схемы. «Ага, это долой! И это!» – Пальцы умело выдергивали из гнезд коробочки электронных реле, прямоугольнички лишних микросхем. Сунул ноготь в прорезь в стержне дополнительного потенциометра, повернул, глядя вверх. Теперь звезда приблизилась. Над куполом поместился только край ее с опадающим протуберанцем – но край этот жег лицо, глаза, шею, нагревал все предметы в кабине.

«Давай-давай, грей, что ты еще умеешь!.. Так, теперь внедрим в тебя пространственные линзы… которые никакие не линзы, а выросты напряженного пространства-времени. Оно, знаешь, куда плотнее и первичнее тебя, теплая малютка-пышка. И крупнее. А я еще первичней и крупнее…» Пальцы между тем сами находили нужное в знакомых узлах схемы, вынимали, выламывали, скручивали оборванные концы, переставляли штекеры. Сделав, он вернулся к пульту, взялся за рукояти пульта «пространственных линз».

Поднял лицо с прищуренными от зноя глазами:

– Ну?.. – и начал скачками добавлять избыточное поле. – Наддай… еще, еще! Раздвигай-ка ножки, Вселенная!..

Нарастал жар, свет, звон. Все смешалось, все было едино: темь ли это вселенских просторов рядом с ядерным пламенем – осенняя ли ночь на морском берегу, штурмуемом волнами? Грохот ли миров в динамиках – шум ли прибоя и свист ветра?.. Мечется и рыдает, схватившись за голову, буря во вселенской ночи, в горячей огненной тьме. Земля дрожит от ударов сердца, белые от ярости волны поднимаются в атаку – и откатываются, скрежеща галькой: «Вода еси – и в воду отыдеши!»

Смешение – разделение. Разделение – смешение… Накаляются звездным сиянием метапульсации, нарастают галактиками-всплесками, звездами-всплесками, планетами-всплесками – мчат во времени – и сникают сверкающей пеной, тщетой усилий: «Среда еси – и в среду отыдеши!»

– Не среда!.. НЕЕЕЕ СРЕЕЕЕДААААА!!!

…И в тысячах боеголовок таится до поры звездная энергия, в сотнях ядерных реакторов выделяется она – та самая, что и в светилах галактики.

Это был момент, когда все работавшие в зоне и на внешних площадках башни увидели, как в черном сгустке ядра накаляется ослепительная голубая точка, как она превращается в пляшущее пятнышко, чей сине-белый беспощадный свет заливает окрестность, затмевает прожекторы, лампы верхних этажей и склоняющееся к закату солнце. Поднялась паника, люди хлынули вниз и прочь из зоны, прыгали через заборы, убегали в поле, прятались в ямы, за отвалы земли и мусора или, не успев, кидались ничком – ногами в сторону вспышки. Завыла сирена общей тревоги.