— Что значит — ржавые? — недоумевал Ветлугин.
— Ржавчина, дорогой Геронтий Николаевич, это то же самое, что и коррозия, — окисление металла… А это значит — и вам следовало бы знать, главный инженер-механик, — что по этой дороге давным-давно не было и нет никакого движения. Дорога мертва. Ясно?
— Подожди, Виктор, ничего не понимаю. Почему нет движения? — взволновалась Мария.
— Об этом, жена моя, рекомендую справиться у фашистов, я не осведомлен. Да это меня не интересует. Важен факт: дорога не действует. И делать нам здесь нечего.
— Что же, весь путь пройден зря?
— Пустяки, на шоссе вдвойне отыграемся, — старался ободрить всех Ветлугин.
К шоссе подошли на рассвете. Выслали тотчас же две пары разведчиков: хотелось скорее приняться за работу.
В сумерки возвратилась первая пара: все те же — Янукевич и Понжайло.
Виктор Иванович сел на камень и… молчал. Молчали все.
— Говори же, Виктор! — не вынесла напряжения Мария.
— Надо возвращаться домой — опоздали. Взорвано все, что можно взорвать: мосты, мостики, даже само полотно дороги. Очевидно, нас опередили армейские саперы при отступлении. Шоссе травой поросло. И мы, друзья, безработные.
Утром по-прежнему моросил мелкий надоедливый дождь. Рваные тучи ползли по небу. Хрипло кашлял Янукевич. Товарищи знали его нрав: сохрани боже высказать сочувствие. Делали вид, будто не слышат кашля.
На сердце у всех было тоскливо: пройти сто километров — и каких сто километров! — потерять столько времени и, ровно ничего не сделав, вернуться в лагерь…
Обратный путь казался теперь еще более длинным, тяжелым, опасным.
Даже молчаливый, застенчивый Литвинов не сдерживался, ворчал:
— Хотя бы одну паршивенькую машину исковеркать, одного бы фашиста укокошить!
Только Конотопченко не терял надежды. Тоном, который сразу всех успокоил, он сказал:
— Вот что, друзья, вы здесь отдохните, а я пойду приятелей навещу, работы пошукаю.
С ним навязались Янукевич и Понжайло: тоскливо же сидеть без дела…
Наступил вечер, а они не возвращались.
— Этого еще не хватает! Что мы Батеньке скажем? — нервничал Геронтий Николаевич.
Ночь тянулась нудная, бессонная, пока не явились невредимыми все трое: то ли радоваться, то ли обругать за пережитые из-за них тревоги…
— Прошу прощения, мы, кажется, слегка опоздали, — галантно извинился Конотопченко.
— И на том спасибо, что живы, — проворчал Слащев.
— Вы лучше спасибо за то скажите, что мы работу нашли.
…Всю ночь группа шла еле заметной тропой. Ноги скользили на мокрых камнях — дождь не переставал. К нему прибавился ветер, пронизывающий до костей. Не видно было ни зги. Но усталость уже не могла одолеть людей, потому что завтра их ждала боевая работа. Какая — Конотопченко пока не говорил. Он только загадочно улыбался:
— Все пригодится: и гранаты, и мины, и бикфордов шнур…
Ранним утром, когда на востоке чуть забрезжило, впереди выросла одинокая избушка; окна наглухо закрыты ставнями. Вокруг — ни души.
Конотопченко подошел к ней и условным стуком постучал в дверь, а через минуту пригласил товарищей:
— Прошу!
В избе наши увидели четверых вооруженных. Они оказались местными партизанами.
После короткой беседы вся картина была ясна.
Советская Армия при отступлении основательно вывела из строя нефтяные промыслы. Немцы пытались их восстановить, но это им не удалось: партизаны рвали вышки и механическое оборудование. Но сил для крупной диверсии у них не было. Потому-то так и обрадовались они гостям. Они предлагали провести всю подготовительную работу своими руками. А работы здесь было непочатый край: восстановленная оккупантами электрическая станция, водокачка, трехарочный мост через глубокое ущелье.
Здешние партизаны истосковались по работе — они готовы были немедленно, как наступит вечер, выйти на диверсию. Но в нашем отряде стали непреложным законом старые традиции, установленные Евгением: сутки ушли на неторопливую, обстоятельную подготовку.
В ночь, назначенную для удара, все так же моросил дождь, выл ветер в ущелье и та же стояла кромешная тьма.
Начали местные партизаны: быстро и бесшумно сняли немецкую охрану у моста и порвали связь.
Под их охраной Слащев, Ветлугин и Сафронов поползли к электростанции и водокачке. И здесь стояли часовые: двух сняли наши, четверых — местные партизаны. В это время Янукевич и Литвинов минировали мост. Конотопченко с местными партизанами устраивал громадный завал на дороге по эту сторону моста: недавняя буря повалила высокие сосны на краю ущелья. И когда несколько дней спустя, уже в нашем лагере, на горе Стрепет, Дмитрий Дмитриевич вспоминал об этой работе, ему самому казалось невероятным, что маленькая горсточка людей ухитрилась на несколько десятков метров перетащить гигантские сосны и крепко связать их колючей проволокой.
Первой закончила работу группа на мосту. Мура Янукевич поползла с донесением об этом к электростанции.
— Героша, у нас все готово…
— Нашего фейерверка, Мура, не ждите. Слащев священнодействует: дорвался, наконец, до своих генераторов, — прошептал Ветлугин.
— Зато немцам придется строить электростанцию заново, или я никогда не был техноруком теплоэлектроцентрали… — шипел Слащев.
— Иди, Мура, и отводи своих.
Через полчаса у электростанции три раза квакнула лягушка. Ей ответила лягушка у водокачки, и тогда охрана поползла к соседнему леску.
Минут через десять раздалось новое кваканье. На мгновение вспыхнули два огонька: это Слащев и Сафронов подожгли бикфордовы шнуры. Вслед за этим к лесу метнулись три тени.
Взрыв настиг их у опушки.
Стало светло. И видно было, как взлетали в воздух камни, куски металла, бревна. Трехкратным эхом повторили взрыв горы.
В поселке, по ту сторону ущелья, загомонили голоса, замелькали огни, зашумели моторы.
Первая машина с автоматчиками, полным ходом пройдя мост, наткнулась на завал.
— Хорошо! — пожал руку кому-то из местных партизан Ветлугин. — Ай, спасибо!
Нелегко было немцам оттащить в сторону эти громадные сосны, связанные колючей проволокой. Разборка затянулась на добрых полчаса. А машины все подходили и подходили к ущелью. На мосту была толчея: десяток автомобилей и среди них два танка — тяжелый и средний.
Немцы работали добросовестно: им осталось оттащить последнюю сосну завала, и фашисты тащили ее в сторону изо всех сил, натягивая проволоку, которую так внимательно проверял перед отходом Янукевич. Труд немцев увенчался, наконец, блестящим результатом: со страшным грохотом рухнул трехарочный мост. В ущелье падали исковерканные машины, танки, автоматчики…
Теперь местный партизан пожал руку Ветлугину и проговорил ласково и с лукавством:
— Хорошо! Ай, спасибо!
В темном дождливом небе над нефтепромыслами взвилась красная ракета.
— Тревога, хлопцы. Пора тикать. Прощевайте! — Конотопченко обнял своих друзей. — Запомните, товарищи: у нас это называется «принципом максимального эффекта» — одним ударом уничтожены электростанция, водокачка, мост, машины и танки. Большего как будто сделать было нельзя. Желаем удачи, друзья…
О том, как они проделали обратный стокилометровый путь, никто из группы даже и не рассказывал: путь этот показался всем легким и коротким.
* * *
Вероятнее всего, немцы принимали факторию на Планческой за наш основной лагерь. Почему же, возникает законный вопрос, они не разгромили факторию? Да потому, что разгромить ее можно было, только стянув сюда большие силы. Но большим вражеским силам в узких горных щелях разместиться было невозможно, а малые силы врага партизаны быстро бы уничтожили. У захватчиков оставался один выход — бомбить Планческую. Особенно часто бомбили они ее в конце ноября.
Слащев был вне себя от ярости.
Один из таких налетов я наблюдал своими глазами.
«Фокке-вульф» спустился к самым крышам. Летчик видел, понятно, все, что происходило в фактории: женщина-казачка, окруженная ребятишками, шла по поляне. «Фокке-вульф» выпустил несколько пулеметных очередей. Женщина была убита. Рядом с нею остались лежать двое ребятишек. На их маленьких личиках застыло изумление, будто спрашивали они нас: почему вы дышите и видите небо и землю, а мы лишены такого счастья?
