Пылал взорванный поезд, продолжали грохотать мины, ждать больше не было сил. Ни секунды!
Я бросился к железной дороге. За мною побежали Ветлугин и Янукевич.
У полотна, освещенный заревом пожара, лежал под обломками мертвый Евгений. Его унесли друзья.
А Гени не было. Может быть, жив… может быть, успел отскочить… Лежит где-нибудь раненый.
— Геня! — кричал я, но мой голос тонул в криках раненых фашистов.
— Геня!..
Мне казалось, я искал его уже несколько часов. Но когда нашел чуть поодаль в кустах, тело его еще было теплым.
И тут снова шевельнулась надежда: жив…
Я поднял его на руки. Положил его руку себе за спину, как будто он мог еще обвить мою шею… Теплая Генина кровь полилась за мой воротник.
Я нес его через минированный профиль. Навстречу мне кинулся Кириченко, хотел взять Геню. Не помня себя, я сказал:
— Уйди. Не отдам.
Подошел Ветлугин. В первый раз после того, как мы ушли из Краснодара, он назвал меня моим именем.
— Петр Карпович, положите Геню рядом с Евгением…
Молча финскими ножами вырыли неглубокую яму в кустах терна; положили в нее ребят, забросали землей.
Над головой, срывая листья, уже жужжали пули: уцелевшие немцы пришли в себя и крутой дугой охватывали кустарник.
Партизаны быстро вышли из-под удара.
Только я задержался у могилы: старался замаскировать маленький холмик. Неожиданно передо мной вырос Павлик Сахотский, схватил за руку и потащил прочь из кустов: немцы сжимали дугу.
Шли степью. Вокруг мертво — ни куста, ни живой былинки. Только в осеннем небе падали звезды. Вдруг над головой вспыхнули осветительные ракеты. Янукевич рванул меня за руку. Мы упали на землю и замерли. Земля пахла сыростью, как там, в кустах, когда мы рыли ее финскими ножами.
Что я скажу Елене Ивановне?..
Ракеты погасли, я поднялся следом за всеми, и мы пошли. И снова над нами зажглись ракеты, и мы опять приникли к земле. Но тотчас же поднялись: сзади раздался рев моторов — гитлеровцы заметили нас и бросили вдогонку вездеходы и автомобили. Они подходили все ближе, их фары светили нам в спины, и длинные тени от наших тел ползли, извиваясь, по голой степи.
Янукевич лег на землю. Остальные быстро шли дальше. Вдогонку нам несся надрывный кашель Виктора. «Лежит на сырой земле, совсем простудился», — подумал я, потом опомнился: что простуда, его раздавит сейчас вездеход… Я обернулся. Вездеход был почти рядом с Янукевичем. И он бросил под гусеницы противотанковую гранату. Вот какой друг у Евгения…
Вездеход накренился набок и остановился. Виктор вскочил на ноги и бегом бросился догонять своих. Но немцы продолжали нас преследовать. Теперь лег Кириченко. Новый взрыв — и второй искалеченный вездеход замер на месте.
Мы круто свернули влево. Под ногами — глубоко вспаханная целина. На ней окончательно застряли фашистские автомашины, вездеходов у них больше не было. Взбешенные фашисты открыли ураганный огонь.
Тогда мы метнулись вправо. У табачных сараев станицы Смоленской — здесь недавно Геня уложил из своего маленького револьвера двух полицейских — мы бросились вперед, низко пригибаясь к земле, пересекли дорогу и вышли из обстрела.
А позади разгорелся бой: это фашисты, отчаявшись взять нас живьем, открыли стрельбу. Их пули били по немецкой заставе у Смоленской. А та, отвечая, била по своим.
На рассвете мы подошли к предгорью. Я не чувствовал усталости — ничего, кроме нестерпимой душевной боли. Я мог бы еще идти день, два… Но товарищи хотели отдохнуть. Однако отдыха не получилось: над головами с ревом пронеслись немецкие самолеты. Описали широкий круг и стали ястребами парить в воздухе: искали партизан.
Вытянувшись цепочкой, глухими тропами мы ушли на передовую стоянку под Крепостной…
Здесь сиживали мы вдвоем с Евгением накануне операций… Еще звучал в ушах его голос:
«Ты не должен, папа, ходить с нами на диверсии. Ты — командир: в огонь не имеешь права лезть. Сами справимся…»
Товарищи смертельно устали. На Янукевиче лица не было. Пошатывался Ветлугин. Они видели, что я не могу уснуть и, чтобы не оставлять меня наедине с моим горем, не спали сами.
Я лег и притворился спящим. Надо было все продумать. Взять себя в руки.
Евгения больше нет. Но есть отряд, который создан им и его друзьями. Есть план работы отряда.
Во имя освобождения Родины план этот должен быть воплощен в жизнь. Отряд будет еще сильнее, чем был. Так хотел Евгений.
* * *
Я сделал так, как посоветовал мне по дороге Геронтий Николаевич: сказал Елене Ивановне, что сыновья тяжело ранены и случайным самолетом из Шабановки отправлены в Сочи.
Елена Ивановна промолчала, пристально посмотрела мне в глаза — и поверила…
Я должен был скрывать от нее свое горе, и это помогало мне работать: я держал себя в руках.
Отправили разведчиков к месту взрыва: нужно было послать донесение командованию о том, как мы выполнили задание, а мы не знали точно, какие потери понесли фашисты.
Трудно было встречаться взглядом с партизанами, читать в их глазах боль и сочувствие.
Но никогда я не забуду того внимания, которым окружили нас, осиротевших родителей, товарищи наших сыновей.
Все, во всех углах лагеря говорили только об Евгении и Гене. И всюду слышалась одна и та же фраза:
— Тише. Мать услышит…
С этого дня и до последнего дня существования отряда партизаны звали Елену Ивановну в глаза и за глаза — «мать». И было это не просто случайное слово — за ним скрывались и сыновняя любовь, и большое уважение.
Вечером я подал Елене Ивановне записку — якобы радиограмму из Сочи: Геня безнадежен, у Евгения состояние тяжелое.
Ночью Елена Ивановна взяла автомат, гранаты и ушла в Шабановку. Она знала, что путь лежит через хутора, занятые немцами, но у нее теплилась надежда попасть в Шабановке на случайный самолет и добраться в Сочи…
Ее догнали далеко от нашей стоянки и едва уговорили вернуться.
На ее лице, на красных воспаленных веках, на волосах, сбившихся под белым платком, словно еще теплилось дыхание ребят. Мне казалось, что она боялась спугнуть его и потому молчала…
Тянуть больше нельзя было. Утром я передал Елене Ивановне новую «радиограмму» — о смерти ребят.
Она долго молча перечитывала записку. Потом бережно сложила ее и спрятала в патронташ. Она напрягала всю свою волю, но слезы крупными каплями текли из глаз.
Партизаны бережно обходили ее стороною. Они понимали: пока лучше не говорить с ней, не трогать ее.
Но пять или шесть раз в течение дня ко мне подходили группами партизаны и просились в операцию.
— Подождем день-другой, — говорил я.
И каждый раз мне отвечали одно и то же:
— Нельзя ждать: перед матерью стыдно.
Вернулись, наконец, разведчики.
Два дня они пробыли у места взрыва — сидели на высоких стогах сена и наблюдали в бинокли.
Паровоз и двадцать пять вагонов лежали разбитые вдребезги. Из-под обломков все еще неслись крики и стоны. На шоссе валялись обломки двух броневиков. Чуть поодаль — взорванные автомашины.
Через несколько часов после взрыва немцы пустили к Северской тяжелую машину, груженную боеприпасами. Машина прошла пятьдесят метров и взорвалась.
Приехали саперы и с миноискателями прошли весь профиль. Ничего не нашли. Снова пустили машину. И снова она взорвалась.
Тогда фашисты еще раз проверили шоссе, частью его перекопали и пустили автомашину с колхозниками из Афипской. Случайно машина прошла благополучно. Но следовавшая за ней в небольшом отдалении машина с немецкими автоматчиками взлетела на воздух.
Уже волновались радостно станицы, из уст в уста передавали легенду о новых партизанских минах, которые рвут немцев, но не трогают кубанских казаков.
Тогда разъяренные фашисты пригнали наших военнопленных и приказали им перекопать весь профиль. На минах взорвалось несколько человек. Профиль был весь перекопан, но все же мины в нем остались. Вероятно, среди военнопленных нашлись люди отчаянного героизма: заметив мину, они, надо думать, обошли ее молча и замаскировали сверху свежевскопанной землей. Как было — никто точно установить не мог.
