А ракеты все рвались и рвались в темном небе и ослепительным светом заливали проклятые эти холмы.
Жить осталось недолго. Геня подполз к Евгению, ощупью разыскал его руку, пожал крепко и так остался лежать рядом с братом.
И вдруг — как? почему? — и поныне осталось неизвестным — стрельба стала затихать. Последний раз взвилась ракета в небо. Последний раз тявкнул дежурный пулемет. И все…
Медлить нельзя было ни секунды. Пусть эта тишина — ловушка, но надо было попытаться вырваться из мешка.
Евгений с ребятами ползли обратно. Как трудно было тащить труп Сидоренко! Но таков закон в отряде: не оставлять врагу даже трупа товарища.
Евгений каждую минуту ждал какого-нибудь сюрприза. Но дзоты молчали.
И, наконец, створ проклятой подковы остался позади.
Надо было спешно уходить. Возвращаться старой дорогой — нечего и думать. Оставался путь только через горы.
Финскими ножами разведчики вырыли могилу для Сидоренко и молча закопали товарища.
Поднималась луна. Нужно было торопиться. Группа цепочкой ушла в горы.
Иван Тихонович мрачно молчал: он-то знал, каким тяжелым будет их путь по козьим тропам…
Описывать этот путь Евгений не брался. Он только сказал, что они устали, что им казалось, нет большего счастья, как лечь навзничь и лежать недвижимо, вытянув тяжелые, как свинец, ноги и широко раскинув натруженные руки…
Они шли высоко по горам. Многим этот путь оказался не по силам. Пришлось спуститься ниже, на пологий склон, и лечь здесь, на невысокой горке, среди лесной поляны. Вокруг стояли старые разлапистые сосны. Внизу ласково пела река.
Люди спали мертвым сном. На высокой столетней сосне сидел Геня. Перед ним как на ладони, далеко, до самого края небес, лежала его родная кубанская земля. Белыми пятнами виднелись станицы в гущине садов. Над ними, как острые казацкие пики, поднимались в горячее небо пирамидальные тополя. И все это трепетало в знойном мареве.
Всю дорогу Геня держался молодцом. Но здесь усталость взяла свое. На минуту бы уснуть… Но спать нельзя: внизу, у реки, могут оказаться немецкие солдаты, и Евгений строго-настрого приказал смотреть и слушать.
Было очень жарко. Пересыхало горло. Болели глаза от бессонницы и от этого неуемного солнца. Болело все тело. Особенно ноги: их никак не удавалось вытянуть на этой проклятой сосне…
Геня сел поудобнее, обнял корявый сук, прислонился к стволу и… задремал.
Неожиданно над головой застрекотала и захлопала крыльями сойка. Пересела еще выше и снова тревожно застрекотала.
Геня насторожился…
Нет, вокруг было тихо. Пела река.
Но непоседливая сойка снова застрекотала…
И Геня увидел: на той стороне поляны зашевелился куст шиповника… Отодвинулась ветка, и в густой сочной траве появился немец…
Геня осторожно поднял карабин, положил дуло на сук, поймал на мушку врага и тут же опустил карабин: нельзя стрелять. Надо ждать…
Немец до пояса высунулся из куста, осмотрел поляну. Снизу он не мог заметить партизан.
Он смотрел минуту-другую и подал знак. На поляну выползли пятеро фашистов.
Дальше медлить было нельзя. Геня спустился с сосны и, крадучись по траве, пополз к своим.
— Женя, на поляне немцы…
— Буди всех. Тихо. И — в цепь…
Партизаны лежали в траве. Справа, чуть поодаль от них, за стволом древней сосны расположился Евгений. Он приготовил гранаты, вложил в них запалы, вынул из сумки запасной диск для автомата.
Один за другим выползали немцы из кустов. Их уже было около ста. Пригнувшись к траве, они медленно шли широким полукругом, оцепляя небольшую горку, на которой лежали партизаны.
Наши ждали. Немцы подбирались все ближе. Нервы напряглись до предела. Уже кое-кто нетерпеливо оглядывался на Евгения: когда же наконец?!
Евгений поднял автомат — это было условным знаком, — ружейный залп разорвал тишину.
Немцы откатились. В траве, в кустах шиповника страшным криком кричали раненые.
Немцы, получив подкрепление, предприняли новую атаку и снова потерпели неудачу.
На этот раз они молчали около часа. Молчала и горка. Вздрагивали кусты. Ящерицами ползали фашистские санитары, оттаскивая своих раненых.
Пусть тащат — горка молчала.
Прошел еще один томительный час, длинный, как день. Птицы успокоились. Все было тихо. И сойка не стрекотала.
Но опять появились немцы на поляне. Теперь они шли спокойно, во весь рост: решили, что партизан больше нет, ушли в горы.
Залп хлестнул по немецкой цепи, и фашисты в панике побежали к кустам. И опять кричали раненые в траве.
Неожиданно справа ударили сразу два пулемета. Они били длинными очередями по горке, срезая пулями пушистые метелки трав. Застонал первый раненый: ему пробило плечо. Пули свистели над самой головой. Еще на несколько миллиметров опустит пулеметчик ствол и, как ножом, срежет партизанскую цепь.
— Геня, бери троих — и к пулеметам! — приказал Евгений.
Мальчик отполз в сторону. За ним цепочкой ползли двое его одноклассников и третий — Виталий. Они нырнули в низкие кусты шиповника. Колючие шипы вонзались в тело, рвали одежду, мешали ползти. Острые камни сменили шиповник, потом начались какие-то непролазные кусты и, наконец, густая трава.
А пулеметы продолжали бить по горке. Ребята спешили.
До вражеских пулеметов оставалось шагов тридцать, когда они дружно вскочили и бросили гранаты. Четыре взрыва слились в один. Пулеметы замерли.
Ребята быстро отползали. Наперерез им уже бежала группа немецких автоматчиков. Но тут снова ожила горка: массированным огнем Евгений прикрывал отход смельчаков…
Наступал вечер. Догорала заря. Плавились в лучах вечернего солнца стволы сосен. Стояла тишина. Но немцы были здесь, рядом. Широкой подковой залегли они вокруг лесной поляны и прижали партизан к горам.
— Только человек, хорошо знающий кавказские предгорья, мог подсказать им этот план, — прошептал Евгению Иван Тихонович.
Партизаны были истомлены тяжелым переходом. У них не осталось сил карабкаться по козьим тропкам, по этому дикому нагромождению скал и ущелий. Немцы отрезали партизан от единственной удобной дороги по склону горного кряжа и преградили им доступ к реке.
Разведчики были в мешке. И выхода из этого мешка найти не могли…
Третьи сутки лежали они без воды.
Все так же в мареве стояли далекие хутора. Пела река под горой. И от этого тихого журчания путались мысли и еще мучительнее, еще острее жгла жажда. Казалось, только несколько капель воды, и тело снова станет сильным и можно будет уйти из этой страшной западни.
Но воды не было; два раза пытались смельчаки спускаться к реке: пулеметные очереди накрывали их у самых кустов. И, как проклятие, стояли лунные и светлые ночи.
Люди недвижно лежали под соснами и слушали, как поет внизу река…
Утром Евгений нашел в дупле старой лиственницы лужицу затхлой, темно-коричневой воды. Он намочил в ней платок и дал раненым несколько капель. Вода пахла гнилью, но раненые ловили каждую каплю.
Люди лежали недвижно и смотрели, как ползут по синему небу легкие белые облака. Хотя бы дождь, маленький короткий дождь… Но дождя не было.
Пересохло горло. Даже шепотом сказанное слово вызывало острую, режущую боль. Мутился рассудок. Некоторые начали бредить. А река все пела и пела…
— Иду, Евгений Петрович. Лучше от пули умереть, чем так мучиться…
Иван Тихонович надел на пояс несколько фляжек.
— Я возьму с собой Николая — мы с ним вместе лет десять на кабанов ходили. Авось…
Расчет у Ивана Тихоновича был простой: после полудня, отобедав, немцы, разморенные едой и солнцем, едва ли станут зорко охранять подступы к реке.
С края поляны Евгений видел, как ползли к воде охотники. Они достигли уже середины пути. Оставалось каких-нибудь сто метров до кустов у реки.
Люди на поляне замерли. Ждали, нервничали.
— Евгений Петрович, как?
— Ползут, ползут…
С Николаем случилась какая-то заминка… Иван Тихонович возвращается… Минуту, две он лежит рядом с Николаем… Потом уползает один… Николай остался: выбился из сил… Или, может быть, у них родился новый план…
