Над могилой Евгения и Гени высится памятник: строгий обелиск из черного гранита. По бокам его на гранитных постаментах стоят их бронзовые бюсты.

Второй памятник со скромной надписью: «Здесь 10/X 1942 г. пали смертью храбрых братья Игнатовы Евгений и Геня» — установлен на месте их гибели: на двадцать четвертом километре. Третий памятник стоит на месте их первых похорон.

На кладбище, у подножия гранитного памятника Евгению и Гене, всегда много цветов. Они посажены не только руками Елены Ивановны. Начиная с ранней весны и кончая поздней осенью цветы к могиле наших сыновей приносят школьники — мальчики и девочки с красными пионерскими галстуками на шее. В зависимости от времени года они приносят ландыши, сирень, огненные маки, пышные пионы, розы, астры, хризантемы и ставят их у подножия памятников, а в день годовщины их смерти у могилы проводятся пионерские сборы, траурные митинги.

Недавно из Германии, из города Штетина, приехала в Краснодар молодежь, привезла огромный венок и торжественно возложила его к памятнику Евгения и Гени с трогательной надписью: «От немецкой молодежи новой Германии».

Часто к памятнику приходит тоненькая большеглазая девушка. Она задумчиво всматривается в застывшие в бронзе черты открытого, смелого лица юноши и потом долго бродит одна… Это — Дина, Генина подруга по школе.

И, конечно, часто бывает здесь с бабушкой или мамой Инночка. Она ухаживает за цветами, поливает их, выпалывает сорную траву и подолгу сидит с бабушкой на скамейке под старым развесистым кленом.

Солнце сияет над верхушками старых деревьев — золотое, доброе солнце нашей Родины.

Великой радостью для нас было известие, что Валентин, которого мы все это время считали погибшим, жив.

Не забыть того дня, когда он, только что выписавшись из госпиталя, приехал в Краснодар.

Тяжелые ранения, лишения и опасности, казалось, не оставили на нем такого следа, как известие о гибели горячо любимых братьев. По лицу Валентина, сильного, много повидавшего и испытавшего человека, катились слезы.

— Забыть этого нельзя, — сказал он, — да и не нужно забывать. Горжусь, что у меня такие братья!..

Позднее он рассказал нам, как ему удалось спастись в Крыму.

…Прикрывая отход наших частей, он отстреливался из последнего уцелевшего пулемета. Потом пулемет разбили минами. Валентин был тяжело ранен, упал. Сколько времени пролежал без сознания, не помнил. Очнулся ночью. Кружилась голова, сильно хотелось пить. С трудом разыскал свою фляжку, отвинтил зубами пробку. Больше пролил воды, чем выпил. Но все-таки сил прибавилось… Тихонько огляделся. Кругом лежали трупы фашистов и наших. Хотел приподняться и сразу почувствовал сильную боль. Оказалось, что плечо раздроблено осколком. Кое-как замотал рану обрывками рубахи и снова попробовал подняться. Но и эта попытка не удалась, повалился на землю. От боли вскрикнул. Вдруг слышит шаги… Волосы стали дыбом: неужели фашисты? Вероятно, раньше они приняли его за мертвого, а теперь он сам выдал себя. Шаги все ближе, ближе… Валентин замер. Окликают по-русски — молчит. А вдруг это обман? Хотят обнаружить раненого и добить. Фашисты не раз проделывали такие штуки…

Прижался он к земле, старается не дышать. Наклонились двое, ощупывают. Один прикрывает ладонью ручной фонарик. Потом раздается голос: «Это наш офицер! Живой!»

Больше Валентин ничего не помнил. Должно быть, снова потерял сознание. Очнулся в пещере. Лежит на подстилке из мха и мягких листьев. Накрыт немецкой плащ-палаткой. Он попал к крымским партизанам.

Начал поправляться и месяца через два уже мог ходить. Партизанам удалось переправить его на Большую землю.

Когда Валентин выздоровел, его направили в часть особого назначения, в Сталинград. Прибыл на место накануне победного разгрома фашистов и участвовал в завершающих боях за город.

После разгрома фашистов под Сталинградом он был демобилизован. Но не думал об отдыхе и сейчас же со всей кипучей энергией взялся за работу.

А работы непочатый край: нужно было восстанавливать все, что разрушили гитлеровские оккупанты. И люди, совсем недавно сражавшиеся с оружием в руках, брались за мирный созидательный труд.

Наша советская действительность замечательна тем, что она никому не дает замыкаться в себе, в своем горе, что она всегда, каждый день, каждый час зовет нас к творческому участию в жизни. Так было и со мной.

Я снова вернулся на работу в институт. Все приходилось начинать чуть ли не с самого начала: собирать учащихся, профессоров, восстанавливать здания и химические лаборатории, в срочном порядке налаживать производство медикаментов в помощь фронту, который все еще находился в нескольких десятках километров от Краснодара.

Институт отнимал, конечно, очень много времени, и все же я взялся еще за одно, совершенно новое для меня дело, в котором до того не имел ни малейшего опыта. По совету и настоянию руководителей краевого комитета партии я начал, работая по ночам, писать книгу о партизанах, вернее, обрабатывать те краткие дневниковые записки, которые начал Евгений, а я продолжал после его гибели. Писал я, бесконечное число раз переделывая написанное. Нашлись люди, которые дружески помогали мне в этом трудном деле.

Несколько лет спустя, в мае 1945 года, когда уже была опубликована моя книга, нам с Еленой Ивановной довелось быть в Москве.

Перед отъездом в Москву руководители крайкома партии дали мне одно поручение, с которым я должен был обратиться к Михаилу Ивановичу Калинину.

И вот в назначенное время мы с Еленой Ивановной вошли в его кабинет. Второй раз за эти годы был я в Кремле и все же не мог побороть волнение от мысли, что нахожусь в священном для каждого советского человека месте.

Первый раз я был в Кремле в ноябре 1943 года, когда Михаил Иванович Калинин вручил мне орден Ленина и грамоты Героев Советского Союза на имя моих сыновей. Тогда я был взволнован торжественностью обстановки, потрясен нахлынувшими на меня воспоминаниями. Теперь же я входил в кабинет Михаила Ивановича с таким чувством, словно шел к близкому человеку, от которого я услышу что-то очень важное для себя.

Он подробно расспрашивал меня и Елену Ивановну о нашей жизни и работе, о наших близких. В вопросах Михаила Ивановича чувствовалась сердечная заинтересованность нашей жизнью.

Потом он обратился ко мне:

— Я читал вашу книгу…

Я невольно подался вперед… Вот оно!.. Это было то самое, чего я ждал от Михаила Ивановича. Что-то он скажет?

— Я считаю, что вы сделали хорошее дело, да, нужное, полезное дело для воспитания нашей молодежи… Это ведь очень интересно и очень показательно, что ваш отряд состоял преимущественно из технической интеллигенции. «Кабинетные» были работники, а ведь как воевали! А? Отлично воевали!.. И успехи вашего отряда как раз и объясняются в основном присутствием в нем квалифицированных инженеров, техников, рабочих. Планомерно, я бы сказал, научно обоснованно они направляли удары против врага. Очень примечательный факт! Да, наша молодежь должна знать, должна понять, что одних хороших и горячих чувств мало, что для того, чтобы хорошо служить Родине, нужно иметь высокую квалификацию, знания, разностороннее развитие, ум…

Я ушел после беседы с Михаилом Ивановичем, унося в сердце глубокую признательность к этому замечательному человеку за его доброе, дружеское внимание к моему труду, за то, что он подбодрил и поддержал меня.

В начале января сорок шестого года вечером меня вызвали в крайком партии.

На площадке третьего этажа меня встретил секретарь крайкома Иван Иванович Позняк. В дни Великой Отечественной войны он руководил нашим кустом партизанских отрядов. На всю жизнь нас связала боевая дружба.

Иван Иванович взял меня под руку и, ничего не говоря, повел в кабинет первого секретаря крайкома — Петра Януарьевича Селезнева.

Селезнев, плотный, широкоплечий, в темном строгом френче, сидел за письменным столом.