Мать Бережного обвинили в тон, что она держит связь с партизанами. Это было правдой; несколько раз она прятала в погребе разведчиков и хранила у себя какие-то пакеты, завернутые в бумагу. У нее потребовали, чтобы она назвала фамилии партизан и указала, где они скрываются. Обещали каменный дом под железной крышей, муку, корову, деньги. Старуха молчала. Ее пытали: били шомполами, втыкали под ногти иголки, ломали пальцы. Мирошниченко присутствовал на пытках и, говорят, сам бил старуху плеткой. Она молчала. На третий день немцы бросили ее изуродованный труп в Кубань. Река вынесла ее тело на отмель. Ночью станичники подобрали труп и похоронили в саду, у старого дуба.

— Когда твою мать уводили в полицию, — рассказывала Дарья Семеновна, — я была у нее в хате. Она, видно, чуяла, что не вернуться ей домой. И она шепнула мне на прощанье: «Если придет мой сын, будь ему матерью». Так-то, сынок…

Бережной внешне был спокоен. Он молча смотрел в сторону, покусывая губы, а Дарья Семеновна сидела рядом с ним и тихонько гладила его волосы — так, как гладила их когда-то мать в детстве…

В переулке за окном послышались шаги: шел немецкий патруль.

— Слышишь? — шепнула Дарья Семеновна.

Бережной кивнул головой.

— Вы схороните нас с Николаем у себя, — негромко проговорил он, — надо обжиться, осмотреться. А там видно будет…

Несколько суток прожили друзья у Дарьи Семеновны. Днем она запирала их в погреб, а по ночам, настороженно прислушиваясь к шорохам на улице, они сидели в темной горнице и старуха, вернувшись с работы, — она была уборщицей в комендатуре — рассказывала им обо всем, что делается в станице: о новых порядках, о гибели варениковских партизан, о предателях, продавших за корову и мешок муки совесть и честь, о полицаях, о Мирошниченко…

Когда-то этот Мирошниченко был первым богатеем в станице: имел две паровые мельницы и крупорушку, его паровые молотилки обмолачивали хлеб у доброй половины станичников. Его амбары ломились от зерна; он скупал хлеб в округе, переправлял его в Темрюк, а оттуда хлеб шел за границу.

После революции Мирошниченко арестовали и сослали в Соловки. Он бежал. Поговаривали одно время, что он снова вернулся на Кубань, что будто видели, как он торговал семечками на базаре в Кавказской. Но правда это или нет, никто толком не знал.

В первые же дни прихода немцев он как снег на голову свалился станичникам. Его назначили районным атаманом. И Мирошниченко начал лютовать. Это он приложил руку к расправе над партизанами, выданными предателями, он запорол насмерть молодых казачек, носивших продукты партизанам в каменоломни. Немцы его ценили, и амбары Мирошниченко снова начали ломиться от зерна.

— Вот кого первым надо отправить на тот свет! — не раз говорил Николай, коротая с приятелем долгие часы в погребе.

Бережной отмалчивался. И только однажды спокойно сказал как о давно решенном деле:

— Неужели тебе непонятно, что мне с Мирошниченко тесно жить на земле?

И по тому, как сказал это Бережной, как холодны и суровы были его глаза, Николай понял: Мирошниченко не жилец на этом свете.

Однажды вечером Дарья Семеновна не вернулась домой. Не пришла она и ночью. Друзья, запертые в погребе, встревожились. Они начали было делать подкоп, чтобы выбраться из погреба, и на всякий случай приготовили гранаты. Старуха явилась на рассвете, еле волоча от усталости ноги.

— Ироды проклятые… Уборку затеяли: чистят, белят, красят, будто к светлому празднику готовятся…

Дарья Семеновна рассказала, что немецкое станичное начальство ждет гостей из Крыма — какого-то крупного чиновника. Зовут его Штейн. Его никто не знает из здешних немцев, но все боятся: им известно, что он очень важный и очень злой. Будто он прибудет на катере, по Кубани. Обо всем этом Дарья Семеновна случайно услышала от самого Мирошниченко, когда тот говорил с начальником полиции.

Бережной насторожился. Он заставил Дарью Семеновну еще раз повторить все, что она узнала в комендатуре.

— Да на кой тебе ляд этот проклятый немец? — вспылила, наконец, усталая казачка.

Бережной промолчал.

Ночью друзья ушли из станицы. Прощаясь, Бережной крепко обнял Дарью Семеновну.

— Спасибо вам за все — за ласку, за приют, за то, что матерью мне стали… Когда вернемся, неизвестно. Но дайте мне слово: что бы ни случилось, что бы вы ни увидели — ничему не удивляйтесь. Иначе не сносить нам головы.

Дарья Семеновна только молча вздыхала. Она помнила Бережного еще мальчишкой и знала: этот упрямый, скрытный хлопец все равно не прибавит ни слова. Но просьбу его надо выполнить: он своих слов на ветер не бросает.

В ту же ночь Бережной послал в Краснодар радиограмму, о которой я говорил. А на рассвете, захватив с собой своего аспиранта по институту и двух студентов, он ушел в хутор Чакан, который стоит недалеко от берега Кубани, километрах в сорока ниже Варениковской.

Комендант хутора Чакан был не на шутку встревожен. Еще бы! Вечером, когда спустились сумерки, к нему на хутор явился представитель гаулейтера Крыма, сам грозный господин Штейн, о котором было известно, что он плывет по Кубани в станицу Варениковскую, но на хуторе как будто останавливаться не собирался.

Голова Штейна была забинтована. Его сопровождали адъютант и два телохранителя — два великана-эсэсовца, удивительно похожие друг на друга.

Господин Штейн даже руки не подал коменданту, — он только чуть заметно кивнул головой. Адъютант сухо и коротко сообщил, что на катер господина Штейна было совершено покушение, что господин Штейн ранен в голову. Рана не опасна, но очень болезненна. Господин Штейн нуждается в отдыхе и приказывает немедленно вызвать на хутор коменданта Варениковского района с охраной, на которую можно было бы положиться. Что же касается команды катера, который стоит сейчас на мели, то господин Штейн приказал оставить ее там впредь до его распоряжения.

Комендант устроил господина Штейна на диване в своем кабинете и тотчас же телефонировал в Варениковскую. Штейн отказался от ужина, потребовал себе только стакан горячего крепкого кофе, рюмку коньяку и заперся в кабинете. У дверей, как изваяния, застыли его телохранители.

Через час явился комендант Варениковского района. Он прибыл на легковой машине в сопровождении броневика и двух грузовиков с немецкими солдатами.

Штейн немедленно принял коменданта. Тот рассыпался было в соболезнованиях по поводу печального инцидента, но Штейн резко перебил его, заметив, что предпочел бы не выслушивать соболезнования, а видеть на деле большую бдительность немецкой комендатуры. Затем он приказал коменданту хутора Чакан с утра начать следствие. Оно должно быть проведено быстро, тщательно, результаты следствия должны быть немедленно доложены лично ему, Штейну, и сохранены в строжайшей тайне: крайне нежелательно, чтобы этот инцидент с представителем гаулейтера Крыма получил огласку среди местного населения.

Садясь в машину, Штейн подозвал к себе коменданта хутора Чакан и приказал немедленно снять конвой и команду катера и оставить их на хуторе до его вызова. Караульных на катере из числа команды менять по очереди.

Машины ушли в Варениковскую. Комендант хутора лично отправился на лодке к месту происшествия, перевез команду катера на берег и только тогда узнал все подробности.

Оказывается, катер поднимался вверх по Кубани до вечера этого злополучного дня. По приказу Штейна, обычно сидевшего в закрытой каюте, на передней палубе катера стояли немецкие солдаты с автоматами наготове, а на носу, за тяжелым пулеметом, постоянно находился пулеметчик.

Километрах в двенадцати ниже хутора Чакан посреди реки встретились песчаные отмели. Самое глубокое место было здесь вдоль левого берега, к которому рулевой и повел катер. Неожиданно катер, резко дернувшись назад, остановился. От толчка автоматчики упали на палубу. Один из них, падая, нечаянно выстрелил. Пулеметчик, ткнувшись вперед, ударился головой об острые края затылочной части пулемета. Кровь залила ему глаза. Услыхав выстрелы и не видя ничего перед собой, пулеметчик дал длинную очередь. На катере началась паника и беспорядочная пальба.