«Хорошо, — говорит он послу, обещая повременить с отставкой, когда вопрос о перевороте был поставлен в повестку дня. — Я останусь — при трех условиях. Первое: я занимаюсь только текущими делами и не участвую ни в каких обсуждениях и решениях относительно переворота. Второе: если переворот совершится, я получаю разрешение действовать самостоятельно и уговорить Кунга искать убежища у нас. Третье: когда все кончится — во что бы это ни вылилось, — вы подписываете мне визу на выезд...»
Молодой Гротон в главном согласен с Адамсом.
«У меня нет ни достаточного опыта, ни данных, чтобы обосновать свое суждение, — говорит Гротон, — но инстинктивно я разделяю точку зрения Адамса. Люди имеют право сами решать свою судьбу».
Мнение Энн Белдон еще определеннее:
«Просто мне стыдно — вот и все. Мне стыдно, что мы так жестоко и грубо распоряжаемся судьбой и даже жизнью людей — так, словно они... словно они не люди, а скот, который можно перегонять с одного пастбища на другое».
Эмберли понимает, что в этом единоборстве Яффа и Адамс представляют не только самих себя. За каждым из них стоят могущественные и грозные силы. Яффа — официальная Америка, развязавшая войну во Вьетнаме. Адамс вместе с Гротоном и Белдон если не народная Америка, гневная и протестующая, то Америка, глубоко стыдящаяся того, что происходит во Вьетнаме, и при всей своей половинчатой и недостаточной позиции старающаяся сохранить совесть.
Адамсу и его друзьям Вьетнам помог понять то, что вряд ли они понимали прежде. Но их прозрение не следует переоценивать. Суеверный страх перед коммунистами исказил их представление о сражающемся народе. Кстати, писатель не поднялся здесь над мироощущением своих героев. Казалось, и он очутился во власти искаженного представления о коммунистах как о стихийном начале, неуправляемом и безжалостном. Картина гибели Гротона, как ее написал Уэст, — пример тому.
Читатель не увидит в романе всенародной войны. Больше того, известное утверждение американской пропаганды о вторжении в Южный Вьетнам коммунистического Севера в романе не оспаривается, хотя несостоятельность этого утверждения очевидна. Но ясно ли, что мы имеем дело со всенародным подвигом Вьетнама, отстаивающего свою независимость? То, что мир сегодня зовет чудом джунглей, по сути своей революция народа, стремящегося претворить в жизнь вековую свою мечту. Боевые стяги революции зовут народ к борьбе за свободный и независимый Вьетнам, за решительное искоренение всех остатков колониального прошлого. Нет силы, которая могла бы остановить этот процесс. Впрочем, история американского вторжения во Вьетнам, как она обнаруживается и в романе, не отвергает, а подтверждает это. Как следует из романа, генерал Толливер в 1963 — 1964 гг. (действие происходит именно в эти годы) командовал войсками, очевидно, значительными, однако эти войска еще можно было камуфлировать под именем советников. Сегодня оккупанты не зовут себя советниками — общая численность американских войск приближается к четверти миллиона. Однако, как ни велики силы оккупантов, американцы сегодня так же далеки от цели, как были далеко и вчера. Это закономерно. То, что мир зовет чудом джунглей, есть всеобщее восстание народа, мы подчеркиваем — всеобщее. Нам представляется, что непреложную эту истину роман Уэста не учитывает, хотя герои романа достаточно осведомлены о том, что происходит во Вьетнаме, все герои и, может быть, больше, чем все, Адамс и Яффа. Посол ищет свою правду, сравнивая позиции одного и другого.
«...Мэл Адамс и Гарри Яффа... Образец контрастов, — рассуждает посол. — Но к кому же из них я чувствую большее уважение?
К человеку, выполняющему самые грязные поручения правительства умело и даже с каким-то сладострастием, или к человеку, который сохранил за собой право сомневаться и отказываться? Поскольку здесь сейчас правительство — это я сам, я склоняюсь то к одному, то к другому. Без Яффы я не могу выполнять свои обязанности — и я поставил под угрозу жизнь многих людей. Без Адамса... впрочем, я уже остался без него».
Я не допускаю, чтобы американский дипломат, отдавший дипломатической службе тридцать пять лет, при этом в столь грозные и, на этот счет не может быть двух мнений, бесславные для американской дипломатии годы, какие были у нее уже после войны, впервые встал перед дилеммой вмешательства во Вьетнаме. Очевидно, путь американской дипломатии проходил не через райские кущи Мусо Сосеки. Дипломатия, создавшая целую науку о переворотах и являющая миру все новые и новые образцы своего умения в этой деликатной сфере, вряд ли сумела охранить непорочность столь многоопытного своего чада, каким выглядит Максуэлл Гордон Эмберли, и сберечь эту непорочность до середины шестидесятых годов нашего века. Предположим, что это так и что Эмберли прибыл во Вьетнам прямо из садов токийского монаха. Допустим и то, что обращение Эмберли в танкового дипломата произошло во Вьетнаме, как и его в своем роде боевое крещение, — однако аналитический ум, который он обнаруживает в предчувствии надвигающихся событий, не очень соотносится с его неискушенностью.
«...Через три часа начнется стрельба и будут умирать люди. В хронике нашего времени это промелькнет, как небольшая схватка, и вскоре забудется. Но для некоторых бедняг смертных любая стычки — это Армагеддон... Все слова, мною сказанные и написанные, скоро превратятся в пули, штыки и артиллерийские снаряды. Дико, но правда. В конечном счете убивают людей слова. Может быть, это и имел в виду тот писатель, сказав, что он знает значение слов, поэтому уважает их. Мы, затопленные извержением слои из газет, телевизоров и транзисторов, стали недооценивать и искажать их смысл. Но на самом деле слова — это зубы дракона... И мы, чеканщики слов, мы выпускаем фальшивые монеты и удивляемся, почему простые люди швыряют их обратно нам в лицо... А я, все так ясно понимающий, — почему я потворствую всему этому? Быть может, потому, что я говорю на двух языках: на одном — в тесном кругу высказываю правду, на другом — разговариваю с обществом, природу и сложности которого я не понимаю. А раз не понимаю, зачем же я взялся решать его судьбу?..»
И вот машина по осуществлению переворота начинает действовать, а посол, повинуясь заранее написанному сценарию, делает вид, что он пребывает в приятном неведении. «Бели сможете, — советует ему Фестхаммер, — откройте больницу, учредите стипендию, раздавайте награды в актовых залах — словом, делайте, что можете, чтобы создать видимость...» И посол действует: он сделал доклад об американских методах торговли, посетил Пастеровский институт и преподнес сыворотку, осмотрел скотный двор. Он делает все это достаточно последовательно, лишь бы навести людей на ложный след. Поистине иудино вероломство. И намертво прикован к каждому шагу посла взгляд Кунга. Посол получил от Кунга евангелие, соответствующая страница которого была переложена алой ленточкой: «Когда он еще говорил это, появился народ, а впереди его шел один из двенадцати, называемый Иуда, и он подошел к Иисусу, чтобы поцеловать его. Ибо он такой им дал знак: кого я поцелую, тот и есть. Иисус же сказал ему: «Иуда! Целованием ли предаешь сына человеческого?» Как известно, Иуда был праотцем Никколо Маккиавелли, чьей первой заповедью было вероломство: «... государь должен быть всегда готов обернуться в любую сторону, смотря по тому, как велят ветры и колебания счастья, и... не отклоняться от добра, если это возможно, но уметь вступить на путь зла, если это необходимо».
И вновь мысль читателя (она бескомпромиссна) вступает в конфликт с предпосылкой писателя о недавнем прошлом Эмберли, столь идиллическом и целомудренно обнадеживающем. Конечно, доброй мысли писателя о своем герое читатель всегда рад, читатель склонен верить писателю и теперь, но разум, разум — он ничего не принимает на веру. В самом деле, такой ли безоблачно-прозрачной была для американского посла жизнь в Японии, чтобы отождествиться с райскими кущами Мусо Сосеки и его философией? Разумеется, нет. Если американский посол и устремился в седую древность, то только для того, чтобы бежать из сегодняшнего дня, — вулканическая японская земля таит в себе сюрпризы немалые. Правда, над Фудзиямой пока облако, но японская народная мудрость гласит, что облако предвестник огня, огня всемогущего, способного бомбардировать землю камнями. Однако все это несколько отличается от невозмутимой и вечной тишины садов Мусо Сосеки...
