Явился Сноу и повел в гостиную, в которой уже был накрыт стол к ужину. Но массивная доска, слепленная из знатной меди, увиденная в подъезде дома, была и виновницей иного. Казалось, что вот-вот распахнется дверь и лакей вкатит колясочку, на трех полках которой в чинном порядке поместится наш ужин, но ничего похожего на это не произошло. Первозданная тишина окружала нас, изредка нарушаемая мягкими шагами Чарльза Сноу и Памелы Джонстон, — как привиделось мне, охраняя тишину, хозяева были обуты в туфли, скрадывающие шаг. И будто не было паузы между нашей встречей на Пятницкой и здесь, в белокаменном особняке в теккереевском районе Лондона, Сноу продолжил свою мысль о Толстом (помните: «Он смотрел на мир глазами нормального человека, но в десять раз интенсивнее видел и чувствовал»). Однако речь зашла сейчас о Шолохове. Как было помянуто и другом месте этой книги, супруги Сноу только что возвратились из поездки в нашу страну, побывав па Дону, в Вешенской, и к этому экскурсу в шолоховские места были свои основания.

То, что я сказал о Толстом, можно распространить на Шолохова, и одно это многое объясняет в родстве, связывающем авторов «Войны и мира» в «Тихого Дона», как, наверно, а мои симпатии к Шолохову, — сказал Сноу и улыбнулся — ему было приятно это открытие.

Но когда закончился шолоховский тур беседы о романе, Сноу осторожно переключил разговор на иную тему, которая волнует его, пожалуй, не меньше, чем проблема романа. По тому, как осторожно Сноу подступился к этому сюжету, вызвав заметное волнение хозяйки дома, можно было предположить, что речь идет о предмете значительном.

— Не считаете ли вы, что вашей интеллигенции грозит опасность раскола? — спросил Сноу.

Если бы этот вопрос задал мне не Сноу, я, пожалуй, смешался бы, прежде чем на него ответить, но Сноу подтолкнул меня к верному ответу.

— Раскола? — переспросил я тем не менее. — Это как же попять? Физики и лирики?..

Он улыбнулся не без печали:

— Можно отыскать и это название, будь это не так печально...

— Тогда я вас слушаю...

Он готовился ответить на мой вопрос, в то время как хозяйка была занята столом. Я заметил: в лилейной белизне скатерти и салфеток, как и в блеске столового серебра, была чистота первозданная. Это был чайный стол, но к столу были поданы холодные закуски: все свежее, показавшееся мне немыслимо красивым. В том, как был накрыт стол, было изящество и простота, с которыми, очевидно, все делалось в этом доме.

— Проблема, о которой я хочу говорить, была впервые декларирована мною в двадцать пятом году в публичной лекции, которую я прочел в Кембридже, — произнес Сноу, наблюдая, как хозяйка накрывает стол. — Помню первое название лекции: «Две культуры — гуманитарные и точные науки». Смысл того, что я хотел сказать моим слушателям, можно было сжато изложить в следующих словах: по мере того как прогрессирует знание, углубляется пропасть между гуманитариями и представителями точных наук. Одни не понимают других, не понимают и не хотят понимать. Если все-таки в случае необходимости возникает диалог, то это диалог глухих. Это столь серьезно, что способно обратить ум на размышления, лишенные перспективы. Ученые знают, что условия существования личности трагичны, несмотря на все победы и радости, что основа бытия такой личности — одиночество и в конце смерть. Но они не хотят из этого делать вывод, что и социальные условия тоже должны быть трагичными. То, что человек в конце концов умирает, не должно служить оправданием преждевременной смерти». Настаиваю на мысли, высказанной неоднократно прежде: основы современной науки должны быть освоены писателями как материал для их произведений, как часть нашего умственного опыта. Без этого отражение процессов, происходящих в нашем веке, будет искаженно. Но, например, в такой стране, как Великобритания, образование в такой мере разветвилось, что трудно себе представить, как такую систему образования можно осуществить. Положение достаточно серьезно, взаимная враждебность имеет тенденцию лишить одну и другую стороны общего языка, угрожает гибелью самой культуре. Большая часть наших писателей ничего не понимает в науке, и это является косвенным объяснением того, что их представление о реальной жизни деформировано и смещает видение жизни, заменяя восприятие реального бытия атрибутами того, что я условно назвал «символическим романом»...

Как видите, я привел разговор к тому, с чего начал... Мысли Сноу, высказанные им и в его острых публицистических работах, явились предметом живого спора и в нашей прессе. Наша критика отозвалась на этот тезис Сноу достаточно сочувственными репликами, хотя не во всем согласилась с английским писателем. Отметив, что Сноу верно объяснил коллизию обостряющимися общественными противоречиями капиталистического мира, критика особо отметила, что английский писатель не раскрыл до конца социальные причины конфликта, не утвердил основополагающую для этой проблемы истину: противоречия в обострившихся отношениях мира капитализма. Социальная и этическая атмосфера, которой были окружены эти отношения, не столько препятствовала этим противоречием, сколько их стимулировала.

В самом начале семидесятых годов вышла в свет книга Валентины Васильевны Ивашевой «Английские диалоги», в которой была дана обширная и содержательная панорама современной английской литературы — автор преломил эту картину в портретах писателей, написанных с тем постижением глубины проблемы, свойственной автору, когда речь идет именно о литературе английской. Письмо и статья, которые я получил от Сноу, были, как мне кажется, откликом писателя на работы советского автора. Мне представляются оба эти послания столь характерными, что я хотел бы воспроизвести здесь их полные тексты. Послание Сноу совпало по времени с моим обращением к нему — я просил его, как, впрочем, и иных писателей, следящих за развитием нашей литературы, высказать свое мнение о наиболее примечательных ее явлениях — в своем письмо Сноу косвенно касается и этого вопроса. Вот эти письма.

«Я всегда с удовольствием читаю «Советскую литературу» и многое на нее узнаю... Я был бы Вам признателен, если бы Вы смогли напечатать мое краткое хвалебное письмо о Валентине Ивашевой. Она проделала огромную работу, популяризируя современную английскую литературу в вашей стране.

Еще одно маленькое замечание. По-видимому, отвечая на Вашу анкету, я но совсем правильно понял, что именно Вы хотели. Я решил, что Вы спрашиваете о моем отношении к современным советским писателям, поэтому я так и ответил. Конечно же я мог представить длинный список советских писателей, начиная с октября 1917 года по сегодняшний день. Именно так поступили многие, между тем, мне кажется, я-то знаком с предметом лучше, чем большинство из них.

Надеюсь встретиться с Вами в следующем году в Москве.

С теплыми пожеланиями — Чарльз Сноу».

К письму приложено второе письмо, которое приятно уже одним тем, как близко принимает к сердцу Чарльз Сноу все, что относится к нашим литературным контактам. Сноу назвал это свое второе письмо хвалебным, хотя сообщил ему полемические ноты. Наверно, это характерно для Сноу. Воздав В. В. Ивашевой щедрой мерой за все то доброе, что она сделала для наших литературных контактов, он не упрятал в ножны полемического меча, не умалив, а упрочив силу своих положительных оценок в адрес нашего критика. И еще: как ни своеобычен предмет разговора, Сноу остался самим собой — он ведет этот разговор от своего имени и конечно же от имени Памелы Джонстон.

Итак, вот это письмо:

«Уважаемый господин!

Я только что получил ноябрьский номер журнала «Советская литература» и прочел его, как всегда, с удовольствием. Я внимательно прочитываю каждый номер журнала. Прочитав статью Валентины Ивашевой, я ощутил потребность написать о ней этот краткий хвалебный отзыв. Памела Хэнсфорд Джонстон просила меня сделать это и от ее имени, и я уверен, что выражаю также мысли многих других английских писателей.