Я занял место рядом со стариком.
— Долог путь?..
Он взглянул на солнце, которое все еще удерживалось над отметиной восхода, потом, не отнимая взгляда от неба, совершил путешествие с востока на запад.
— Когда солнце придет вот туда, — он указал на линию заката, — мы как раз будем в Пинцяо...
Старик налегает на весла — в том, как он это делает, есть свои рассчитанные паузы, свой ритм. И в точном соответствии с ударами весел старик ведет свой рассказ — он, этот рассказ, нетороплив, но емок — и нем есть свои точные подробности, подсмотренные человеком, умеющим наблюдать жизнь. Рассказ старика тем более ценен, что в нем возникает человек, к которому нам не удалось приблизиться, — отец писателя.
Старый гребец помнит семью Лу Синя, всю семью, и Синя, и его мать, и даже бабушку. Вот и сейчас он потревожил память. Весна начинается здесь, как только теплые ветры подуют от моря. В какие-нибудь две недели зазеленеют горы. Потом у подножия гор ярко-белым цветом вспыхнут яблони, красноватым — вишни, бледно-синим — дикие сливы, а выше, едва ли не у скалистого гребня гор, — бело-розовое кипение ранних персиков. И потянутся на север стаи гусей и уток, и трудолюбивые ласточки уже чертят небо, стремясь поскорее обжить карнизы домов. И с каждым днем все ярче, все богаче рынок: необыкновенно хороши в эту пору ранние редисы, салаты, молодой бамбук, лук, картофель. Весна в здешних местах начинается уже в конце февраля и кончается едва ли не в середине апреля. В конце апреля зелень утрачивает прежнюю свежесть, небо — синеву и яркость: признаки приближающегося лета, как всегда в здешних местах, влажного, свирепо знойного.
Отец не любит, когда жена или сын отлучаются из дому, и уже за несколько дней до отъезда он заметно отстраняется от участия в домашних делах, удаляется в кабинет и остается там дольше, чем обычно. Синь, конечно, замечает это, но в нем борются два чувства: ему хочется и побывать в Пинцяо и не обидеть отца. Как ни увлекательны последние приготовления к поездке, но Синь нет-нет да и прорвется в кабинет к отцу: «Папа, милый папа, не скучай, я приеду, я очень скоро приеду...»
Но отец, как и прежде, сдержан на ласку. В лучшем случае, не отрываясь от книги, он протянет руку и, коснувшись ею упрямого вихра Синя, махнет рукой, будто хочет сказать: «Иди, сынок, я останусь». Сын возвращается тотчас. Мать поднимает на него глаза, будто спрашивает: «Ну как? Сердится?» Сын в подтверждение кивает головой, мать бежит в библиотеку. «Ты же пойми, что и у меня есть мать... Я обещаю тебе не задерживаться... и недели». Но муж неумолим: «Я хочу, чтобы все мои были дома...»
Она возвращается угрюмая. Теперь сын спрашивает: «Ну как?» Мать не отвечает. Еще с большим усердием и тщательностью она принимается упаковывать многочисленные свертки. Такое впечатление, будто она готовится не в Пинцяо, до которого почти дневной переход, а в дальнее и тяжелое путешествие за моря и горы. Она берет в поездку все, решительно все, будто едет в место, где ничего нет. Почему так? Может быть, ей видится, как она приедет с сыновьями в родительский дом и расположится широко, с достатком, как принято человеку, обладающему и семьей, и положением, а бабушка взглянет на нее и скажет: «Это хозяйка... это семья...»
Сборы закончены, сейчас носильщики вынесут вещи. Синь прислушивается к каждому звуку, доносящемуся из библиотеки. «Неужели отец не выйдет, не проводит их?» Но вот будто захлопнулась книга, отодвинулся стул и крупные шаги отца разнеслись но дому. Отец вышел на крыльцо, обнял мать, взлохматил чуб сына: «Только, ради бога, не задерживайтесь и будьте осторожное...» Уже на заходе солнца они приблизились к Пинцяо. Солнце ушло за горы, и деревня лежит в тени. Может быть, поэтому Синю видна каждая фанза деревни. Пересчитать их немудрено: «...шесть... четырнадцать... двадцать семь... тридцать две...» Да, тридцать две фанзы. Синь едет к бабушке, но он и его мама — гости всей деревни: таков закон. Родоначальницей всех семей, живущих в деревне, была одна семья но фамилии Лу. Может, поэтому все носят эту фамилию и доводятся друг другу родственниками. «Слушай, Синь: вон в той фанзе справа живет твой дядя, а напротив — моя двоюродная сестра, а твоя тетя, а с этого края брат бабушки...» — «В каждой фанзе кто-то близкий? И у всех одна фамилия: Лу?» — «Да, одна...» — «Если бы я жил здесь, и я бы назывался Лу?..»
Бабушка встречает гостей на пороге фанзы. Она поцеловала дочь, внуков и дала каждому мальчику пригоршню леденцов. Видно, бабушка была всему дому голова. В доме ее понимали с полуслова. Она держала дом в строгости необычайной и не баловала детей похвалами, как, впрочем, и взрослых. И вот что интересно: даже мама, всегда такая самостоятельная и твердая, будто бы становилась меньше в присутствии бабушки и казалась не просто уступчивее, сговорчивее, но и непривычно более робкой, не такой уверенной в себе, как обычно. Но с детьми бабушка была много добрее и мягче, чем со взрослыми. Когда взрослые отчитывали детей, бабушка осторожно брала ребенка под защиту:
«Ничего, ничего, на первый раз мы ему простим, а впредь он будет умнее...»
Лодка медленно сдвинулась с места. Видно, канал был рукотворен, однако построен в незапамятные времена — древняя дорога Китая. Неширок канал — едва ли не в ширину лодки, три-четыре метра. Через правильные расстояния полоса воды перехвачена живой изгородью, образуя своеобразные прямоугольники. Упираясь в живую изгородь, лодка заставляет изгородь сгибаться, а преодолев — принять прежнее положение.
Старик, налегший на весла, приметил, что живая изгородь заставила приглядеться и гостя.
— Китайская... мудрость! — засмеялся он, — У каждого хозяина — своя рыба!.. Чтобы она не уходила к соседу, поставили зеленый забор: он и лодке но мешает, и бережет рыбу!..
Старик продолжал ухмыляться китайская мудрость, которую он рад пояснить, привела в доброе состояние духа и его. Налегая на весла, старик приподнимался, оглядывая поля, — тут был знойный март, не то что в Пекине, В поле было много народу: кое-где уже снимали ранние овощи — зеленый лук, редис, репу...
В полдень выстлали дно лодки свежей травой, вымыв ее в пруду, накрыли небогатый стол — рис с креветками, сыр, конечно, зеленый лук, который купили тут же. Старик нахваливал еду, подмигивая сыну, улыбаясь смотрел на меня — не часто ему приходилось везти русского, да к тому же русского, который едет к Лу Синю в Пинцяо!..
Мы прибыли в Пинцяо, когда мартовское солнце, еще более оранжевое, чем утром, невысоко встало над западной окраиной неба. На пристани нас ждала половина деревни — знак гостеприимства. Вот так ватагой, предводительствуемые стариком лоцманом, пошли к дому Лу Синя. И в самом деле, дом с бамбуковыми шторами — ярко-желтыми, заметно утратившими велень свежего бамбука, за плечами дома маячила тьма лет... Прежде чем войти в дом, оставалось, как это принято здесь, поклониться ему в пояс. Прежде это сделал старик, потом я... Низкий поклон дому, поклон Лу Синю, его первородству, всему великому и святому, что лежало у первоистоков писателя...
У этого рассказа есть свой эпилог, датированный нынешним, 1986 годом. В мае был в Японии, выкроив день, съездил в Сендай, лусиневский Сендай... Был в доме, где жил Лу Синь, обошел большие и малые апартаменты медицинского училища, где великий китаец учился, видел авторов фундаментального труда, вышедшего в свет уже в наши дни, — «Лу Синь в Сендае» и привез солидный фолиант в Москву. Тот факт, что советский человек, явившись в Японию, приехал в Сендай, чтобы прикоснуться к Лу Синю, произвел впечатление — в группе тех, кто показывал мне лусиневский Сендай, группе неожиданно большой, можно было рассмотреть и сторонников советско-китайской дружбы. Быть может, к сказанному имеет отношение такая подробность: откликаясь на заметку о посещении лусиневских мест русским литератором, которую напечатала сендайская газета, местный житель, пожелавший остаться неизвестным, прислал мне альбом с гравированной панорамой древнего Сендая. Человек, передавший мне альбом, ограничился словами: «В благодарность за Лу Синя».
