Греческие боевые песенки с искренним увлечением, хотя и в жестоко перевранном виде, распевались всей молодой Европой, филэллинизм все шире и шире распространялся во Франции, в Германии, в Англии, а в России охватывал не только передовые круги военной и аристократической молодежи, но и влиятельнейших сановников, помнивших дни Екатерины и явно желавших возвратить Россию на путь традиционной ее восточной политики; борьбу с турками за православных греков они считали и государственно полезным, и благочестивым делом. После возвращения Александра в Петербург русские дипломатические действия стали принимать довольно неприязненный характер по отношению к Турции; во Франции филэллинисты громко требовали также вмешательства в турецкие дела; университетская молодежь Германии пользовалась всяким удобным и неудобным случаем, чтобы выразить свое сочувствие грекам, и вот в этот-то чрезвычайно хлопотливый момент Меттерних и получил известие, что лорд Кестльри зарезался.

Мы уже говорили о том, какое тяжелое беспокойство внушили Меттерниху первые же шаги Каннинга в испанских и южноамериканских делах, как это беспокойство росло и оправдывалось с каждым месяцем все более и более, какое бессилие обнаружили защитники Священного союза при обороне его принципов от нового и страшного врага. Греко-турецкая борьба продолжалась, но в глазах официальной Европы она несколько заслонилась перипетиями столкновения воли Каннинга с волей Меттерниха и дипломатическими победами английского министра. Когда в 1823 г. Каннинг распорядился, чтобы греческим инсургентам английские власти не мешали укрываться и снаряжаться на принадлежавших Англии островах близ Балканского полуострова, это, по-видимому, даже не произвело на Меттерниха слишком сильного впечатления и не вызвало с его стороны официальных протестов; быть может, он слишком убежден был в том, что все равно Каннинг из боязни за английские интересы не допустит нарушения целости Турции и что его благосклонность к инсургентам объясняется желанием нанести лишний укол австрийской дипломатии. Но наступил 1824 год, и дело пошло для Меттерниха все злокачественнее: Каннинг получил (как и прочие европейские министры иностранных дел) протестационную ноту греческого революционного правительственного комитета, в которой говорилось, что инсургенты ни за что не согласятся на предположение Александра I устроить из территории, объятой мятежом, три области, которые бы управлялись князьями, стоящими к султану в вассальных отношениях. Это предположение явилось в Петербурге в качестве, так сказать, равнодействующей между филэллинистическими влияниями, с одной стороны, и меттерниховскими влияниями — с другой. Ни предположение это, ни протест инсургентов особого впечатления не произвели, потому что ни тому, ни другому акту практической важности не придавали, но каково же было негодование Меттерниха, когда он узнал, что Каннинг тотчас же очень вежливо и обстоятельно ответил бунтовщикам официальной нотой со всеми формальностями, точь-в-точь как если бы писал ему, поддержке порядка, столпу общественных основ, «ангелу-хранителю Европы» и обладателю всех существовавших тогда орденов, князю Клементию Меттерниху! Самая нота Каннинга, впрочем, ничего определенного грекам не обещала, но факт ее посылки инсуррекционному комитету показывал, что Англия признает и впредь будет признавать полную законность греческого правительства. Греки и друзья их предавались самым беззаветным ликованиям, несмотря на то, что до окончательного торжества было еще не близко. Трудные дневные и ночные переходы, трупы женщин и детей на дорогах и в канавах, ожесточенные и внезапные сшибки со свирепыми башибузуками, маленькие рационы хлеба, скудость боевых припасов, физическая работа до изнеможения, ежедневные потери родных и близких, страдания от ран, полное отсутствие медицинской помощи, угрозы Меттерниха, насмешки и клевета его рептилий — вот что приходилось слишком перечувствовать и вождям, и рядовым греческой инсуррекции с начала восстания. Могущественной моральной поддержкой для них был уже филэллинизм в европейском обществе, но желание Каннинга вступить с ними в прямые сношения влило бодрость и веру в душу наиболее скептических сынов и друзей Греции. В первый раз великая держава, да еще самая сильная в восточных водах, явно становилась на их сторону. Что касается до России, то Александр I перед самой смертью пожелал не отдавать греческого дела в одни английские руки, а Каннинг, со своей стороны, обнадежил Россию, что стоит всецело за вооруженное вмешательство обеих держав в пользу греков. Но на конференции, созванной по этому поводу в Петербурге, Австрия против вмешательства протестовала, Александр I не особенно сильно настаивал, и когда он скончался, вопрос о вмешательстве все еще висел в воздухе.

Восшествие императора Николая на престол, подавление декабрьского бунта, первые шаги нового правительства — все это сначала обнадежило было австрийского канцлера касательно греческого восстания. На первых радостях по случаю исчезновения прежнего хотя и нерешительного и уступчивого, но видевшего его насквозь противника, Меттерних склонен был приветствовать свою звезду, начавшую как будто несколько меркнуть. Но самый опасный враг оставался; Каннинг по-прежнему всей своей политикой ставил пред Россией дилемму: либо вмешаться в греко-турецкую войну вместе с Англией, либо пассивно смотреть, как английский десант захватит Морею и острова. Император Николай в первые же дни своего правления известил иностранные дворы, что он считает действия греков незаконными, а их самих — бунтовщиками и людьми предосудительными (упоминалось о варварстве инсургентов). И все-таки железная воля Каннинга не снимала с очереди упомянутую трудную дилемму. Нужно было решиться. Сначала казалось, что Меттерниху в этом деле везет: у Каннинга потребовали выдачи пребывавшего в Англии замешанного в декабрьском бунте Николая Ивановича Тургенева, а Каннинг отказал наотрез в исполнении требования. Но это не повлияло на русское правительство. В начале апреля 1826 г. император Николай I подписал с Англией тайное соглашение о вмешательстве обеих держав в восточные дела в пользу греческих инсургентов…

Мы подошли к тому моменту жизни Каннинга, который является кульминацией и концом его политической жизни, к 1827 г. Чтобы события этого года были вполне понятны, необходимо бросить взгляд на общее положение кабинета, в котором Каннинг занимал пост министра иностранных дел. В этом кабинете существовали две тенденции, два оттенка: более консервативные элементы группировались вокруг герцога Веллингтона, более либеральные — вокруг Каннинга, глава же кабинета — лорд Ливерпуль — был постоянным посредником и примирителем между своими товарищами. Боевым вопросом, разделявшим обе фракции кабинета, являлся вопрос об эмансипации католиков; Каннинг и его единомышленники стояли за эмансипацию, остальные члены кабинета — против. Король Георг IV разделял воззрения последних, хотя в общем с Каннингом он уже примирился: блестящие результаты внешней политики министра иностранных дел сильно расположили короля к нему. Что касается парламента, то хотя по вопросу об эмансипации Каннинг большинства в палате лордов не имел, но палата общин в 1825–1826 гг. склонялась в пользу эмансипации. Повторим еще, что последовательно либеральная политика Каннинга во внешних делах также не совсем нравилась Веллингтону и другим старым ториям. Когда министр иностранных дел слишком открыто заявлял, что все народы должны поставить себе идеалом «разумную свободу» и так далее, старые тори хмурились и находили подобные заявления несколько излишними. Но все шероховатости в отношениях смягчал лорд Ливерпуль, человек удивительно тактичного ума и светских привычек, изучивший и Каннинга, и Веллингтона в совершенстве, знавший их наизусть, так поставивший себя между двумя фракциями своего кабинета, что обе они умеряли взаимное раздражение из уважения и любви к премьеру. Такт и ум лорда Ливерпуля ясно сказались по следующему поводу. В 1826 г., как было уже сказано, состоялось тайное соглашение между Каннингом и русским правительством по вопросу о вмешательстве в пользу греков; но так как в дипломатии, больше чем где-либо, нет ничего тайного, что не стало бы в конце концов явным, то князь Меттерних вскоре получил весьма обстоятельные сведения о петербургской конвенции. Тут с австрийским канцлером, невзирая на всю его благовоспитанность, приключилось нечто вроде длящегося припадка бешенства. Ненавистный Каннинг, уже так страшно повредивший заветам Священного союза в деле американских колоний, и на европейском Востоке поворачивает события куда ему желательно! Меттерних был узок и шаблонен, и его гнев поэтому вылился сначала в привычные формы доносительных инсинуаций: он громко стал обвинять Каннинга в заведомом революционизме, а императора Николая — чуть ли не в сообщничестве и пособничестве; он говорил, что русский император попал в сети английского якобинца, он не хотел ни за что успокоиться. Но что же можно было тут поделать при помощи этих обвинений и указаний? Целесообразность и успешность доноса прежде всего зависят от наличности власти, которой доносчик нашептывает свои откровения; а где же была власть, которая могла бы покарать Каннинга и Николая? Меттерниховская пресса писала, положим, что земные порядки, на страже коих бодрствует австрийский канцлер, охраняются сверх сего и самими небесами, но, несмотря на все свое благочестие, Меттерних в конце концов прибегнул в этих трудных обстоятельствах не к помощи провидения, а к интриге против Каннинга. Он задумал смелый план: нанести удар Каннингу с той единственной стороны, с какой тот был, по-видимому, открыт для нападений. Что старые кабинетские и парламентские тори недовольны министром иностранных дел, это он знал давно и, подобно всем ограниченным эгоистам, преувеличивал размеры желательного факта; и вот австрийское лондонское посольство начало реять вокруг Георга IV, лорда Ливерпуля, герцога Веллингтона и зондировать почву. Но Меттерних и исполнители его велений слишком торопились, чересчур обнаженно выставляли свои нехитрые и ближайшие цели, а главное, очень уж усердно принялись за дело. «Гения терпеливости» им не хватало, и они нарушали слишком часто глубокий, несмотря на видимую простоту, завет Талейрана: «Pas trop de zèle, messieurs, pas trop de zèle!» Бисмарк, Кавур, Горчаков умели держать себя в руках, не спешить и казаться в глазах дипломатического мира небрежными и незаинтересованными, даже тогда, когда самые грандиозные их предприятия висели на волоске и когда они, конечно, с сердцебиением распечатывали каждую телеграмму, а Меттерних очень уж избалован был своими безмятежными успехами, и теперь, когда началась тяжелая и безуспешная борьба с Каннингом, он и его помощники повели себя слишком нервно, порывисто и раздраженно. Предприятие их провалилось, впрочем, еще и потому, что слишком сильна была позиция Каннинга: тори (даже не любившие его) гордились своим министром, а виги открыто выразили ему сочувствие, да если бы и готовился лорд Ливерпуль удалить Каннинга из кабинета, то иностранное вмешательство могло только заставить его удержаться от этого шага. Лорд Ливерпуль сделал тщетными все подходы австрийской дипломатии, начавшиеся незадолго до его смерти: в марте 1827 г. английского премьера не стало.