Надеялись, что этого хватит, так как еще в брюмере хлеб в Бове стоил 9 ливров 10 су фунт [343]. В таком виде проект был утвержден министром внутренних дел.

Но всего этого было все-таки недостаточно, ибо правительство еще слишком оптимистически склонно было относиться к истинной ценности ассигнаций, курс которых все падал. Еще до решения увеличить плату в 15 раз против той, которую рабочие получали в 1789 г., рабочие указывали в одной из своих петиций, что все припасы (в 1795 г.) стоят более нежели в 20 раз дороже, чем стоили в 1789 г. [344] Замечательно, что и единственное сколько-нибудь заметное проявление неудовольствия рабочих против директора, впервые имевшее место после беспорядков 1790 г., было вызвано ссорой из-за годной для огородничества земли, принадлежавшей мануфактуре: и директор, и рабочие более полагались на возможность иметь собственный картофель, нежели на оклады жалованья, получаемые от правительства ассигнациями. Сам директор Камусс в одном письме к своему непосредственному начальству, относящемся к этому времени (т. е. к началу 1796 г.), вполне понимает раздражительность рабочих и объясняет ее тем, что, несмотря на усидчивую работу, они, «artistes», получают столько, сколько обыкновенные чернорабочие [345].

Рабочие подали (в феврале 1796 г.) жалобу министру внутренних дел [346], в которой они заявляют, что директор их завладел обширным садом, который принадлежит мануфактуре, и «отдает все свои заботы возделыванию этой земли и пренебрегает интересами названной мануфактуры, которая ему как будто чужда». Но и рабочие на эти «terrains» смотрят как на весьма существенное подспорье: «Мы, которых угнетает и доводит до отчаянья ужасающее вздорожание припасов, умоляем вас во имя человечности принять нашу просьбу в серьезное соображение и благоволить приказать, чтобы названный сад и земли были разделены между нами на равные участки». Они далее говорят, что их плачевное состояние обязывает министра внять их просьбе: «Время года манит нас сеять и сажать овощи и особенно картофель, чтобы помочь себе прокормить наших несчастных жен и детей, и равенство не будет более оскорблено гордостью и эгоизмом директора, алчного, лишенного гения и талантов, управляющего артистами и собирающего жатву с земли, которая, казалось бы, со времени царства свободы посвящена только общему счастью всех этих артистов» и т. д. К петиции приколота маленькая бумажка, заключающая краткий доклад о содержании ее; на полях резолюция: «Эта просьба из числа тех, на которые не должно отвечать» [347]. Сам Камусс все-таки узнал об этой жалобе [348], и он писал в министерство, объясняя поступок рабочих тем, что они не знают, на кого взвалить вину за свое несчастное положение. Он говорит при этом, что, даже теряя 99 % стоимости, рабочим все-таки не удается пользоваться ассигнациями, «которых не хотят принимать». Из документов 1796 г. явствует, что столь острой безработицы, как прежде, уже не было; в письмах директора к чинам министерства внутренних дел и обратно постоянно проскальзывают указания на то, что работы идут; но финансовый кризис не сходит зато с очереди дня, и вопрос об ассигнациях, которыми платит правительство и которых «не хотят брать», остается главным вопросом эпохи. Прямо по месяцам можно проследить, как ухудшается положение рабочих. В начале марта 1796 г. они шлют новую отчаянную петицию министерству внутренних дел [349]. «Мы зарабатываем, — пишут они, — приблизительно двести ливров в неделю, а нам нужно регулярно на каждую неделю хлеба на пятьсот-шестьсот ливров и других припасов, которые мы принуждены покупать по денежному курсу, согласно которому ассигнация в сто ливров ценится в Бове только приблизительно в десять су. По этому изложению мы предоставляем вам судить, каково наше положение». Администрация департамента в официальной бумаге, сопровождающей эту петицию, подтвердила необходимость увеличения заработной платы. После этой петиции Bureau des arts решило наконец сделать 9 марта 1796 г. доклад министру внутренних дел [350], где, упоминая об уже состоявшемся увеличении платы в 15 раз против 1789 г., говорит: «Рабочие пользовались им (этим увеличением — Е. Т. ) в продолжение месяцев нивоза и плювиоза» (т. е., переводя на григорианский календарь, с 22 декабря 1795 г. до 19 февраля 1796 г. — Е. Т.); «тогда эта плата могла быть на уровне ежедневных потребностей каждого рабочего сравнительно с ценами на припасы в Бове [351]; но быстрое вздорожание предметов первой необходимости дает себя чувствовать в этой коммуне, как и всюду, и ослабляет действие решения министра». Бюро напоминает снова о необходимости поддержать мануфактуру, на которой «до революции можно было насчитать 100 рабочих», а теперь из них «осталось всего 27 человек» [352]: министру предлагается приказать увеличить заработную плату и установить, что она отныне должна быть уже не в 15 раз, а в 25 раз больше, чем плата 1789 г. Министр утвердил это предложение. Однако ассигнационный кризис свирепствовал все более и более, и всех увеличений платы оказывалось недостаточно. Рабочие летом 1796 г. [были] опять в таком же трудном положении, как и за несколько месяцев перед тем. «Благоволите принять в соображение, гражданин министр, — пишут они в новой петиции, — что ассигнация в сто ливров не стоит и пяти су» [353], и поэтому даже увеличенной в 25 раз (против 1789 г.) платы не может хватить для существования рабочих. «Хлеб продается по 24 ливра за фунт и все остальные припасы в такой же пропорции, — пишут они дальше, — зарабатывая всего 300–400 ливров в неделю, рабочие этим зарабатывают всего 15–20 су серебром».

Одновременно среди рабочих на мануфактуре продолжается та вражда против директора, которая впервые явно сказалась в жалобе относительно захвата сада, принадлежащего мануфактуре. То рабочие подают новую жалобу, что директор несправедливо расценивает сработанные вещи и что сам он неспособен вести такое дело; то Камуссу его начальство рекомендует не обращать внимания на незначительные неприятности, если они «не производят скандала» [354], и т. п. Но все это сказывается в не особенно заметных размерах. Хотя работа уже велась, но, конечно, на первом плане стояли не те или иные инциденты, связанные с работой, а ничтожная покупательная сила ассигнаций, которыми платили рабочим за работу. На просьбу хоть немного прислать звонкой монеты последовал отказ, «так как потребности республики не позволяют» этого [355]; что же касается до поданной ими жалобы на директора, то администрация департамента произвела по поручению министра целое расследование, всецело оправдавшее Камусса в глазах его начальства; по крайней мере замечание (по-видимому, Bureau des arts) по поводу этого дела гласит: «Существует несколько смутьянов (quelques brouillons) на этой мануфактуре; надлежит, чтобы восстановить порядок и субординацию, уполномочить гражданина Камусса уволить рабочих, которые будут уклоняться от своего долга» [356]. Вообще весьма характерно в этом деле именно отношение властей к рабочим. Рабочие жалуются на неспособность своего директора и на несправедливое отношение к расценке их труда. Администрация же департамента находит, что «единственный упрек, который можно сделать директору, — это в слишком большой мягкости относительно рабочих, часть которых на него теперь нападает только потому, быть может, что он недостаточно заставляет себя бояться».