Салве задумался.

- Ну, теоретически, наверное, можешь, а вот практически… Понимаешь, там же еще будут выяснять, насколько ты физически вынослив, причем в самых разных планах. Ты уверен, что у тебя с этим тоже все в порядке? К тому же ты не тренирован… Ну, это, конечно, дело наживное, но для ребят нашего возраста нормально иметь знак мальчишеской доблести хотя бы второй ступени. У меня, кстати, именно вторая, — тут Салве показал на один из значков на своем пиджачке. — У кого только первая, те уже считаются слабаками, а у тебя же пока вообще никакой нет…

Игинкат почесал в затылке:

- А как их получают-то?

- Курсы тренировок проходят по разным дисциплинам, а потом сдают. Вот, кстати, по итогам диспансеризации и будут решать, можно допускать тебя к этим курсам или нет. Хотя, если честно, допускают почти всех. Ну, кроме совсем уж откровенных хиляков и инвалидов.

- Ну ладно, тебе есть, что терять, а остальные-то парни чего боятся? Что к тренировкам не допустят? А Истребитель не боится, потому что все эти курсы уже прошел?

- Он-то прошел, конечно, его теперь никакой диспансеризацией не запугаешь, да и вообще, наверное, ничем, — с легким оттенком зависти произнес Салве. — Но мы-то с тобой все же не такие стойкие. А бояться там есть чего. Процедуры всякие неприятные, через которые всем придется пройти, на тренажерах гонять будут до изнеможения, ну и, наконец, там будет очень-очень больно.

- А больно-то когда?!

- Когда будут исследовать устойчивость к болевым воздействиям.

- Как?

- Знаешь, вот это я тебе не скажу, — угрюмо промолвил Салве, — чтобы ты себя заранее не накручивал. Это происходит в самом конце, и если будешь заранее только об этом и думать, завалишь все остальные тесты. Когда мне пять лет было и я нифига об этом не знал, у меня все прошло, как по маслу, а вот потом… ну, короче, были проблемы. Пройти через это все равно придется, положение свое ты тут ничем себе не облегчишь, ну так и нечего себя изводить лишним знанием, это ж не экзамен, который завалить можно, если к нему не готов. На диспансеризации, Игинке, самое лучшее — это отстраниться от себя самого. Представь, что это не тебя обследуют, а какого-то другого мальчика, в чьем теле ты временно оказался, думай о чем-нибудь совершенно постороннем и не переживай, тогда все будет хорошо.

Глядя на друга, Игинкат сильно сомневался, что тот сам способен следовать своему совету, но лучшего ему никто не предлагал. Ну, не к взрослым же с этим лезть, выставляя себя трусом?! Не думать о предстоящем мешала и неиссякаемая любознательность мальчика. Даже страшное почему-то манило его и побуждало не скрываться от опасности, а, напротив, идти ей навстречу.

Утром назначенного дня пришедших в школу шестиклассников погрузили в автобус и повезли в районную поликлинику, куда в этот день свозили мальчишек их возраста со всей округи. К удивлению Игинката, от него не потребовали собрать накануне для анализов и захватить с собой образцы, так сказать, естественных отправлений организма, как это принято было в Кенлате. Сопровождавший класс историк пояснил недоумевавшему мальчику, что анализы всего этого у них таки будут брать, только уже на месте, под контролем медперсонала. Ну-ну…

По прибытии в поликлинику стало ясно, что представления Игинката о том, как должна проходить диспансеризация, в корне расходятся со здешними реалиями. Там, в Кенлате, они снимали в раздевалке только верхнюю одежду, получали на руки свои медицинские карты и ходили с ними из кабинета в кабинет. Там, если надо, раздевались до трусов, а совсем оголяться приходилось только у хирурга, и то не надолго. Здесь с самого начала пришлось раздеться догола, сложить всю одежду в мешок и сдать его гардеробщику под роспись, взамен получив карточку на тонкой тесемке, которую полагалось носить на шее. Медицинские карты хранились у педиатра и оттуда разносились по кабинетам медсестрами и медбратьями без выдачи на руки самим обследуемым, а прохождение того или иного врача отмечалось на той карточке, что висела у каждого на груди. Игинкат, конечно, сразу застеснялся, а вот его соученики — ничуть не бывало, словно это совершенно нормально — ходить нагишом перед чужими людьми противоположного пола. Была, правда, и еще одна причина для стеснения: тела всех франгульских мальчишек покрывал ровный загар, выдававший, что летом они загорали без трусов, Игинкат же, проведший все благодатные летние месяцы за учебниками, выглядел на их фоне белой макарониной. Понятно, что на него все недоуменно оглядывались.

В кабинете терапевта, с которого начинался диспансеризационный конвейер, на Игинката завели медкарту, после чего врач (хорошо еще, что мужчина!) учинил ему форменный допрос. Подивившись иностранному имени пациента и скептически рассмотрев принесенные им с собой бумаги (справки о прививках, об отсутствии опасных заболеваний, все такое), доктор принялся заполнять карту, задавая мальчику кучу вопросов: болел ли чем в детстве? Не ломал ли руки — ноги? Не ударялся ли головой? Не мочит ли по ночам постель? Почему не загорал? Почему не ходил босиком? Занимается ли спортом, если да, то каким? Ходил ли когда в турпоходы? Есть ли к чему аллергия? Не выскакивали ли на теле прыщи? Почему ягодицы гладкие, как у новорожденного младенца? Как, его ни разу в жизни по ним не наказывали?! Ну-ну… Игинкат аж вспотел от напряжения, что-то припоминал, где-то мямлил, кожей чувствуя, что его акции в глазах врача круто пикируют вниз. Но ничего, обошлось: в инвалиды сходу не записали, только постановили провести самое тщательное обследование, с чем и отправили в поход по кабинетам.

Окулиста, лора и стоматолога мальчик прошел без проблем, если не считать стеснения, что и в эти кабинеты приходится заходить нагишом, а врачи, как назло, женщины. Но те, делая свое дело, не обращали ни малейшего внимания на его наготу, хотя, конечно, что им, вон сколько голых мальчишек перед ними за день проходит! Зато уж в кабинете кожника тело Игинката обследовали самым тщательнейшим образом, буквально через лупу каждую родинку рассматривали, и в паху, и подмышками, и между пальцами ног, и губы оттягивали, и на макушке волосы ворошили, но так ничего подозрительного и не нашли. Дальше последовали эндокринолог (без проблем), невропатолог (с удовольствием отметил хорошую реакцию), логопед (удивилась, что у мальчика-иностранца, всего три месяца назад начавшего изучать язык, такое хорошее произношение, и предсказала ему великое будущее в качестве полиглота), психиатр (довольно непринужденная беседа, закончившаяся констатацией, что интеллект у обследуемого выше нормы и не проявляется никаких психических отклонений), процедурный кабинет, где у мальчика взяли кровь из пальца (ну, это и в Кенлате делали), а затем водили каким-то странным прибором чуть не по всему телу, сказав, что просвечивают так лимфатические узлы, рентгеновский кабинет, где Игинкату сделали первую в его жизни флюорографию, а также снимок позвоночника в двух ракурсах, и какой-то уж совсем непонятный кабинет, где его положили на движущуюся кушетку и медленно возили под какой-то аркой.

Уже немало измученный всей этой фигней, больше, впрочем, морально, чем физически, мальчик оказался перед дверями кабинета, на которых было написано «уролог-андролог». Вот здесь за него взялись по-настоящему. Для начала миловидная медсестра попросила помочиться в колбочку для анализов, потом пожилой врач основательно взялся за гениталии Игинката: и шкурку заворачивал под самую головку, так что даже больно становилось, и засовывал в член какую-то стеклянную хрень (еще больней!), и яички щупал, и размер их оценивал, прикладывая пластмассовую пластину с овальными дырками разного размера, и сам член линейкой измерял. Затем врач заставил мальчика встать с ногами на табурет и присесть, а сам, надев на руку резиновую перчатку, засунул ему в анус палец и принялся что-то там нащупывать, отчего пенис Игинката встал торчком. Тут его опять измерили, и врач спросил у мальчика, не бывает ли у того по ночам непроизвольных выделений, от которых потом остаются пятна на белье, и часто ли он играется со своим членом. Увидев изумленные глаза Игинката, врач усмехнулся и пробормотал: