Но Таруси, чувствуя свою вину, не переставал просить у Абу Хамида прощения. Тот его успокаивал, что ничего серьезного не случилось. Но когда Абу Хамид снял свою куфию с головы, Таруси еле сдержал не к месту подступивший смех: на лысине Абу Хамида красовался огромный синяк с кровоподтеком.

Абу Мухаммед, делая ему примочку, все же не удержался и ехидно спросил:

— Абу Хамид, расскажи нам все-таки по порядку, как это могло случиться?

Кто-то из моряков прыснул от смеха.

— Да угомонитесь вы, — пристыдил их опять Таруси, — ну чего повскакали, сидите как сидели!

Абу Хамид, понимая комичность своего положения, тоже решил отшутиться:

— Буду знать теперь, как встречают здесь непрошеных гостей! Пришел за новостями, а получил тумаков… И от кого? От своего ближайшего друга Таруси!..

Моряки захохотали.

— Это тебе за твою любовь к Гитлеру! Ему счет и предъявляй!

— С ним мы как-нибудь сочтемся! Вы лучше расскажите, что нового в мире. Тут никого нет чужих?

— Что ты! Сюда чужих не пускают. На себе небось испытал.

— Ну так выкладывайте все новости! Черчилль как, еще жив? Так и не попал под немецкую бомбу? — Не дожидаясь ответа, Абу Хамид, переходя на шепот, спросил у Таруси: — Ну а наши где? Собираются слушать радио?

— Редко стали показываться, как тебя не стало. Переживают, видно, твое исчезновение. Да и слушать им сейчас нечего. У Гитлера дела совсем плохи… Кстати, губернатора нашего вызвали в Дамаск. Ждем теперь нового.

— Да-а, — помолчав, задумчиво протянул Абу Хамид. — Видно, Германию поддерживают теперь немногие. Гитлер-то просчитался. Не надо было нападать на Россию.

— Вот так-то, Абу Хамид. Теперь большинство симпатизируют русским. А про Гитлера, знаешь, что говорят? Он такой же разбойник, как и Черчилль. А может быть, даже больше.

— А я все-таки не верю. Я знаю, кто так говорит. Наверное, твой приятель Кямиль и его дружки. Ты-то сам, Таруси, тоже, я смотрю, изменил Гитлеру?

— А я ему в верности и не клялся! Меняются времена, меняются и взгляды у людей, Абу Хамид. Гитлер сам себя похоронил в России.

Абу Хамид насупился. Ему не хотелось больше ни о чем расспрашивать. «Зачем только я вышел? — подумал он. — Новостей много. Но ни одной хорошей. Все-то в мире переменилось. А люди-то, люди! Тоже хороши: вчера были за немцев, сегодня — за русских, а завтра — еще за кого-нибудь. Но я останусь верным Гитлеру, даже если его разобьют…»

В кофейню ввалилась группа молодых парней. Они громко поздоровались и заняли столик в самом углу.

— А эти ребята разве не из твоих? — спросил его Таруси.

Абу Хамид, из вежливости улыбнувшись вошедшим, вполголоса спросил у Таруси:

— А как их зовут?

— Спроси об этом Ибн Джамаля. Он их сюда привел, он, наверное, и знает.

— А-а, раз их привел Ибн Джамаль, значит, они свои, хорошие ребята. А как ты думаешь, они меня знают?

— Конечно, должны знать. Твое имя всем известно, Абу Хамид.

— А Ибн Джамаль когда сам придет?

— Думаю, скоро…

— И радио можно будет послушать? — с волнением в голосе спросил Абу Хамид.

— Пожалуйста, Абу Хамид. Радио, как всегда, в твоем распоряжении. Слушай сколько хочешь.

— Ты поистине благородный человек, Таруси. Если бы не ты, мне и делать бы нечего было в этом городе!

— Как же так? А твоя лавка?

— Давно я уже ее не открывал. Забыл уж туда дорогу.

— Э-э, да я смотрю, ты совсем потерял почву под ногами, Абу Хамид, — с искренним сочувствием произнес Таруси. А сам подумал: «Какая, в сущности, несправедливость! Газеты пишут о каком-то учителе, о студенте, которые подозреваются в сочувствии Гитлеру. А вот об Абу Хамиде, который из-за Гитлера даже о своей лавке забыл, нигде ни слова…»

В кофейню вошло несколько человек. Среди них Ибн Джамаль и еще кое-кто из старых знакомых Абу Хамида. Тот сразу встрепенулся и, протянув им навстречу руки, радостно воскликнул:

— Привет истинным арабам!

Таруси не слушал, о чем говорили Абу Хамид и его друзья. Их голоса заглушали дальние раскаты грома и все усиливающийся грохот бьющих о скалы волн. Такой шторм бывает не так уж часто. Вспыхнула ярко молния, будто гигантская спичка чиркнула по отсыревшему краю неба, и тут же потухла, с оглушительным треском переломившись пополам. Забарабанил дождь. Завыл ветер. И вдруг, на этот раз над самой головой, что-то вспыхнуло и загромыхало, словно сам небосвод с грохотом обрушился на грешную землю. Синие язычки пламени на мгновение просунулись в щели двери и сразу погасли. Задрожали, заскрипели подпорки и стены кофейни. Ветер сорвал тент и, подхватив его, поволок по земле к обрыву.

— О аллах, спаси тех, кто в море! — невольно вырвалось у Таруси.

Он не мог сидеть спокойно. Нервы были напряжены. Мысли и чувства его были взбудоражены бурей. Он прильнул к помутневшему рябому стеклу и весь сжался, напрягся, будто этот шторм застал его не в кофейне, а в открытом море.

Город, казалось, тоже испуганно затих, прислушиваясь к буре. Но жизнь в нем шла обычным чередом. Светились окна домов. Кто-то грелся у камина, задум чиво глядя на прыгающие язычки пламени. Кто-то не спеша тянул из стакана горячий чай. Школьники, сидя на циновках, поджав под себя ноги, уткнулись носом в свои учебники. Женщины, как всегда, хлопотали у очагов или суетились, накрывая на стол. В домах побогаче коротали вечер в натопленных гостиных за игрой в карты или за неторопливой беседой о причудах и капризах погоды. Кто победнее завалился уже, наверное, спать, укрывшись с головой одеялом. Сидят люди, хотя меньше, чем обычно, и в кофейнях, и в ресторанах, и в кино. Каждый на свой манер и в силу своих возможностей старался отгородиться от бури толстой стеной или теплыми одеялами, едким табачным дымом или ароматным паром кофе, учебниками или экраном кинотеатра. В городе это сделать, конечно, легче, чем в открытом море или даже на берегу. Зимой берег, как оголенное под дождем дерево, кажется уныло-сиротливым и безжизненным. Не видно ни влюбленных парочек, назначающих обычно тут свидания, ни праздношатающихся гуляк, ищущих на берегу каких-либо приключений, ни накрашенных девиц, бросающих на прохожих мужчин недвусмысленные взгляды, ни городских кокеток, выходящих показать друг другу, и в первую очередь мужчинам, свои наряды, ни молодых матерей с детскими колясками, ни сидящих за столиками под открытым небом седеньких старичков, вспоминающих за чашкой кофе давно прошедшую молодость.

Набережная сейчас пустынна и безлюдна. Только изредка пройдет, согнувшись, возвращающийся с лова рыбак или пробежит, нигде не задерживаясь, запоздавший моряк. Даже дома на набережной будто отвернулись от моря, наглухо закрыв ставнями окна и двери балконов. Да и многие моряки и рыбаки сами изменяют морю в зимнее время, предпочитая отсиживаться в жилищах, которые они снимают в тесных и темных кварталах, подальше от берега. Лишь две скромные кофейни «Асафири» и «Шанта» сохраняют зимой верность берегу, хотя и они недосчитываются многих своих постоянных посетителей. Жизнь зимой в них еле теплится, как те тусклые огоньки в качающихся под потолком мутных лампах. И только в гостинице «Казино», словно крепость возвышающейся у самого берега моря, жизнь бьет ключом. Здесь зимними вечерами собирается избранная публика — местные богачи, помещики, отцы города и их приближенные. Они играют в бридж, покер, обсуждают события, улаживают свои дела. Иногда в просторных залах гостиницы на нижнем этаже устраиваются балы, музыкальные вечера. Ну а в номерах гостиницы, за спущенными шторами, происходит такое, о чем можно узнать, только когда все завершается очередным шумным скандалом.

А летом на набережной трудно протолкнуться. Кажется, весь город устремляется к берегу — и женщины, и мужчины, и девушки, и юноши, и старики, и дети. Переполнены кофейни, пляжи, бассейны, парки. Мостовая забита автомобилями, экипажами. Кругом оживление, смех, громкие голоса, шум, гам, толчея.