— В наше время про любовь не знали. Я женился на матери Бутроса без всякой любви, даже не видя ее. Моя мать сказала: «Женись на ней, она девушка хорошая», я и женился. Теперь же времена другие. Молодые газеты читают, в кино ходят.

— Из-за этого кино и все беды! Оно и вбивает молодым всякую дурь в голову. Кто только его придумал?

— Не его надо ругать, — сказал Халиль, — а тех, кто людей одурачивает. Мой Бутрос и в кино ходил, и книги читал. Сам ума набирался и меня просвещал. Все, что прочтет, расскажет, а я запоминаю.

— И про Синдбада-морехода ты от него слышал?

— Нет, это я от моряков услышал. О море я сам Бутросу всегда рассказывал всякие были и небылицы.

— Расскажи сейчас, дядя Халиль, хоть одну, — попросил Ахмад.

— Как-нибудь в другой раз…

— Расскажи сейчас, Халиль! Чего жмешься? — поддержали Ахмада и другие моряки. — Ведь сейчас зима на дворе, ветер, дождь. Самое время сказки рассказывать. Их для этого и придумали, чтобы такие длинные вечера коротать. Смотри, вон и Абу Мухаммед даже выздоровел.

Абу Мухаммед и в самом деле поднялся и, опираясь о стенку, приблизился к компании. Халиль налил ему стакан чаю. Как Халиль ни упирался, а пришлось все-таки уважить моряков.

Разошлись только после полуночи. Последним вышел Халиль. Он погасил за собой свет, и кофейню поглотила кромешная тьма.

Таруси возвращался в кофейню поздно ночью. Ветер свирепствовал, того и гляди собьет с ног и бросит на скалы. Он выл, свистел, бесновался, будто тысячи джиннов с воплями устремились на землю. Они все сокрушали и ломали на своем пути, призвав на помощь сразу все стихии — и дождь, и гром, и молнию, и бурю.

Таруси шел на ощупь, ничего не видя перед собой. Ну и ночка! «Каково-то сейчас в море?» — невольно мелькнула у него мысль.

И, словно отвечая на его вопрос, над морем, рассекая небо, вдруг вспыхнула молния. Он увидел, как огромные волны, будто табун взбесившихся коней с белыми пенящимися гривами, неслись, наскакивая и налезая друг на друга, сталкивались и разбегались, опять сливались и смешивались, чтобы, ощетинившись белыми гребнями, с ревом обрушиться на скалы. Стена за стеною налетает на берег и, разбиваясь о скалы, в бессильной злобе откатывается назад, чтобы, слившись со следующей волной, с еще большей яростью наброситься на многострадальный берег. По мере приближения к берегу зловещий гул неукротимо нарастал и, натолкнувшись на скалы, переходил в яростный, оглушительный рев.

Сколько ни вглядывался Таруси в небо, он так и не увидел там ни одной звездочки. Трудно было понять: то ли небо так заволокло тучами, то ли его поглотила вместе с землей несущаяся с моря мгла. Вместе с порывами ветра на землю низвергались потоки дождя.

Дождь хлестал, барабанил, затем, будто утомившись, лениво моросил, потом, словно передохнув, снова принимался лить как из ведра.

Сильный ветер никак не хотел впускать Таруси в кофейню. Когда, преодолев его сопротивление, Таруси все же открыл дверь, ветер в буйстве своем чуть не сорвал ее с петель и теперь уже не давал ее закрыть. Захлопнув наконец за собой дверь, Таруси перевел дыхание, вытер мокрое лицо, снял промокшие до ниточки пиджак и брюки, надел халат. Его лицо было спокойно, и на нем не отражалось ни тени волнения, которое обычно испытывает человек, когда бушует стихия. Таруси уже привык к бурям.

Он зажег лампу. «Неплохо бы сейчас выпить чашечку горячего кофе и выкурить сигарету», — подумал Таруси. Подойдя к стойке, он только теперь увидел на скамейке закутавшегося в одеяло Абу Мухаммеда. Тот, проснувшись, жалобно застонал. Таруси почувствовал угрызение совести: как же он забыл о больном товарище. И пока кипятил воду на мангале, мысленно ругал себя за черствость. Он заварил для Абу Мухаммеда чай, а себе — кофе и подошел к постели больного.

— Выпей чайку, Абу Мухаммед.

— Нет у меня никакого аппетита, Таруси… Ничего не хочется.

— Ты что же, умирать собрался? Рано еще. Послушай моего совета — сразу выздоровеешь. Выпей рюмку арака с цветочной заваркой и с зернами красного перца, потом накройся потеплее, так, чтобы пропотеть как следует, и усни. Проснешься совсем здоровым. И есть захочется, и жить…

— Рюмку арака я всегда готов выпить, даже с ядом. А вот зерна красного перца? А что, если без них обойтись? Бросить лучше несколько пшеничных зерен?

— Нет, Абу Мухаммед, именно с красным перцем!

Абу Мухаммед на правах больного покапризничал еще немного, но в душе решил завтра же воспользоваться советом Таруси. Выпив чаю, он опять свернулся калачиком и, закутавшись с головой одеялом, тут же уснул.

Таруси погасил свет. Присел на стул, дымя сигаретой. Его мысли невольно возвращались туда, к бушующему морю, к морякам, незадолго до шторма ушедшим в море.

Он предупреждал их сегодня: «Не ходите — будет шторм!» Не послушались. Советовал быстрее возвращаться. Но разве их убедишь? Мальчишки! Сопляки! Не хотят слушать добрых советов. А этот хвастун Ибн Джамаль? Тоже мне моряк! Его и близко нельзя подпускать к морю. «Будь внимателен!» — говорят ему. А он в ответ: «Мне нечего бояться шторма! Я сам царь моря!» Видали такого царя? Сопляк он, а не царь. Не так-то легко покорить море. Оно само — царь всех царей. Вот он, Таруси, всю жизнь плавает в море, а такое сказать — нет, у него никогда не повернулся бы язык. Недаром отец Таруси любил повторять: «Остерегайся, сынок, коварства моря, как коварства огня и женщины!» Черт с ним, с этим Ибн Джамалем, даже если он потонет. Может, на том свете поумнеет. Но другие-то моряки зачем должны гибнуть? О аллах милосердный, смилостивись! Помоги им вернуться!

Таруси встал, подошел к двери, прислушался. Ветер, не утихая, выл. Море по-прежнему неистовствовало, с громом и ревом обрушивая волны на берег. Дождь настойчиво и монотонно барабанил по крыше, вселяя в душу беспросветное уныние и страх.

Таруси, вернувшись на свое место, снова закурил. Спать не хотелось. Мысль о моряках, которые были сейчас в море, не давала покоя.

Разбушевавшееся море играет с кораблем, как кошка с попавшейся к ней в лапы мышкой. Поиграет, потешится в свое удовольствие, да и проглотит. А на следующий день царица морская выбросит после шабаша трупы моряков на берег и прикажет стихнуть буре.

Каждый раз, когда разыгрывался в море шторм, Таруси невольно приходила на ум старая легенда, которую он услышал когда-то от одного моряка-книгочея. Конечно, это вымысел, сказка. Но почему-то она глубоко запала в его память, а беснующиеся волны будто извлекали ее наружу, и она снова оживала перед его глазами, словно это все происходило наяву.

…В бездонной пучине моря в самом разгаре пир. На троне восседает царь морской. Волны смиренно падают ниц к его ногам, словно приглашая оседлать их, и почтительно откатываются назад. Перед царем — красавицы русалки. Но вот величественно проходит царица. По мановению ее руки русалки одна за другой куда-то исчезают. Царица — красоты неописуемой, нет женщины, которая могла бы сравниться с нею в красоте. Царь — всесилен и могуч, никто не может тягаться с ним в могуществе на море. Он окидывает всевидящим оком свое бескрайнее царство, и перед его взором открываются дали дальние, моря бушующие, волны бурлящие. Смотрит он, как мечутся в море застигнутые бурей корабли, и довольная улыбка играет на его устах. Царь делает знак рукой, приглашая войти гостей, повелителей ветра, дождя и молнии. Царица смотрит на них восхищенно и говорит: «Благодарю тебя, ветер, за твой танец! Он поистине был прекрасен. Страстный, как любовь моя к царю. Самозабвенный, как молитва жрецов твоих в храме. Волнующий, как игры любовные. Неотразимый, как моя красота». Все стихает вдруг. И в наступившей тишине оборачивается царица к владыке морскому, восседающему рядом с ней на троне, погружает свой взор в голубизну его глаз, прижимается к нему и трепещет всем телом. «Что с тобой? — спрашивает царь. — Почему ты побледнела? Уж не больна ли ты?» — «Нет, — отвечает царица, — я не больна». А сама вся дрожит, губы ее полуоткрыты, будто зовут к себе. Но царь не спешит уединиться с царицей. «Сбрось, — говорит царице, — свой наряд! Пусть волны освежат тебя и оденут в пену». Один за другим сбрасывает с себя покрывала царица и, устремив взор куда-то вдаль, говорит царю: «Посмотри, мой повелитель, туда! Видишь, плывет человек. Он послан сюда из земного царства, чтобы покорить и осквернить наше царство морское. Я боюсь его. Прижми меня крепче к груди своей. Еще крепче, милый… Защити меня от него. Не давай ему приблизиться ко мне. Его дыхание обжигает меня огнем. Пусть ветер порвет его парус. Пусть волны станут на его пути стеной и повернут его корабль назад. Отомсти человеку за дерзость его!» А царь снисходительно только улыбается — он не принимает всерьез мольбы царицы. Что, мол, ты волнуешься понапрасну. «Нам ли бояться какого-то человека? Кто он такой? Слабое земное создание. Стоит ли на него обращать внимание? Пусть волны поиграют с ним вдоволь, а наигравшись, поглотят его, как только я этого захочу».