— Ты еще тут суешься, щенок! — схватив щипцы из жаровни, замахнулся на него Абу Мухаммед. — Мне бояться нечего — все расскажу Таруси, клянусь честью!
— Ну и рассказывай!
Абу Мухаммед продолжал бранить матросов, размахивая в воздухе горячими щипцами. Но делал он это беззлобно, просто чтоб показать свою власть. Матросы в ответ на его ругань только посмеивались.
— Ну чего зубоскалите? — все еще не унимался Абу Мухаммед. — Хотел бы я, чтобы Таруси увидел, как вы ползаете тут по полу. Вот сценка-то! Нашкодили, теперь следы заметаете. Если уж вы такие смелые, что ж не хотите показать свою удаль перед Таруси? Попробовали бы вы меня только задеть, я и без Таруси посчитал бы ваши ребра вот этими щипцами!
— А ты попробуй! — подзадорил его кто-то из моряков.
— И попробую!
— Кишка тонка, старина, тягаться с нами!
Абу Мухаммед замахнулся на матроса щипцами, но тот, смеясь, крепко сжал его в своих объятиях и тут же без особого труда обезоружил.
Все дружно рассмеялись. И громче всех — Ахмад: у него были свои счеты с Абу Мухаммедом.
— Пусти, пусти сейчас же, а то посажу тебя на жаровню, — не сдавался Абу Мухаммед.
Но матрос крепко держал его. Приподняв Абу Мухаммеда немного от земли, он пронес его через всю кофейню и, перекинув через стойку, под дружный хохот поставил старика на его обычное место.
Абу Мухаммед, возмущенный всеми этими проделками, решил действовать только официально.
— Сколько раз я говорил вам, капитан Кадри, чтобы ваши молодчики не устраивали в кофейне дележа. От их крика голова разламывается. Пусть расплачиваются и катят на все четыре стороны. От ваших матросов пользы никакой, одни убытки.
— А от других пользы больше? — не выдержал капитан. — Ты, я вижу, здорово разбогател на них? Вы только послушайте, что он говорит, — обратился он к матросам. — Нет, с меня хватит, я не хочу за вас краснеть! Не пойду ни на какие уступки. Делить выручку будем прямо на базаре, а оттуда каждый пусть идет своей дорогой, кто куда захочет.
— Вот это верно! С твоими ребятами разве можно иметь дело, как с другими?
А матросы, не обращая внимания на брюзжание Абу Мухаммеда, азартно стучали костяшками, время от времени громко требуя кофе за счет проигравших:
— Давай наливай, Абу Мухаммед, еще! Всем по чашке!
— Ничего вам больше не дам. За вами и так большой долг. Сначала платите, потом налью.
— Разве можно быть таким нелюбезным? Не жмись налей по чашечке.
— Пошарьте сначала в своих карманах, покажите, что у вас там водится.
— Не тяни, налей же, тебе говорят!
— Хорошо, я налью, но только тому, за кого поручится или уплатит капитан. В кофейне — не дома, за все надо платить.
— Ну и разговорился же ты сегодня, Абу Мухаммед, — сказал Ахмад, почесывая голову. — Можно подумать, что ты радио проглотил.
Абу Мухаммед поманил Ахмада пальцем, протягивая ему чашку с кофе. Когда же тот подошел, Абу Мухаммед схватил его за ухо.
— А, сукин сын, попался! Может быть, ты покажешь нам, как надо радио глотать?!
Капитан Кадри громко хлопнул в ладоши — потребовал для наргиле горящего уголька.
— Ну ладно, пошумели, и хватит на сегодня! — сказал он, сразу посерьезнев. — Интересно, куда это направились наши коллеги?
— Кто их знает, — ответил за всех Абу Фадал. — Говорят, Рахмуни ловит сурков, ну а другие, наверное, в море. Сегодня ведь тихо.
— Не очень-то верьте этому затишью, того и жди чего-нибудь, — подал из-за стойки голос Абу Мухаммед. — Таруси недаром сказал, после полудня будет шторм.
— Вряд ли, — возразил Джунди. — Погода вон какая хорошая!
— Хорошая, да ненадолго, — ответил Абу Мухаммед. — Февраль — месяц вероломный, говорит всегда Таруси…
— Да что твой Таруси, пророк, что ли? — взорвался Джунди.
— А может, и так, тебе что, завидно? — огрызнулся Абу Мухаммед.
— Не богохульствуй, дядя! Так и аллаха можно прогневить.
— Я не хочу никого гневить. Сам в погоде я не очень-то разбираюсь. Что слышал, то и повторяю.
Джунди затянулся несколько раз, булькая водой в наргиле, потом, вытащив изо рта мундштук, заключил:
— Ну, чего тут из пустого в порожнее переливать. Погода сама за себя говорит. Посмотрите, как солнце припекает.
— Сейчас ясно и штиль, потом дождь и шторм, на море всегда так. На все воля аллаха, — тасуя карты, философски заметил пожилой моряк.
— Твоя правда, — поддержали его моряки, — на все воля аллаха.
— Абу Мухаммед! — закричал Ахмад. — Налей-ка нам еще по чашечке!
— Шиш вам, а не кофе, многого захотели. Деньги сначала давайте. А ты, паршивец, — погрозил Абу Мухаммед Ахмаду, — чего здесь рассиживаешься? Пока не вернулся Таруси, лучше сбегай и купи наргиле вместо того, что ты разбил. Да побыстрее пошевеливайся, Таруси вернется после полудня.
Ахмад что-то проворчал, но с места не сдвинулся. «Таруси ушел в море и раньше вечера не вернется, — подумал он, — так что времени у меня достаточно».
Абу Мухаммед, словно прочитав мысли Ахмада, подошел к нему и на ухо шепнул:
— Беги, да быстрее покупай наргиле! Таруси не в море, он у Умм Хасан в Рамле.
ГЛАВА 8
Квартал Рамл, хоть и не считался окраиной, находился как бы на отшибе, в северо-восточной части города. Он пользовался дурной славой, чему был обязан двум заведениям — тюрьме и публичному дому, которые располагались по соседству друг с другом. Обычно жители города, прогуливавшиеся по набережной, сюда никогда не заглядывали. Они сразу поворачивали назад, дойдя до какой-то невидимой черты, которая служила как бы границей между двумя мирами: миром высоконравственной морали и безнравственности. Перейти эту границу значило преступить требования морали.
К этим заведениям приткнулось всего лишь несколько домиков, их построили люди безусловно мужественные, пренебрегшие предрассудками и людской молвой. В одном из таких домиков и поселилась Умм Хасан. Основная же часть квартала располагалась чуть поодаль от этих заведений.
Оба эти заведения — и тюрьма и публичный дом, — хоть и были воплощением безнравственности, в свою очередь представляли собой тоже два диаметрально противоположных мира. Студенты, которым недавно только преподнесли основы общественной морали и прочих социальных наук, любили обычно, показывая пальцем на эти дома, патетически произносить: «Вот они, контрасты жизни во плоти: тут рабство и цепи, а напротив свобода без каких-либо пут морали!»
Томившиеся от скуки заключенные, прижавшись лицом к железной решетке, бросали голодные похотливые взгляды в окна дома напротив, в котором были заточены так называемые свободные девицы, зарабатывавшие себе на жизнь телом. Когда одна из них появлялась на балконе, заключенные начинали размахивать руками, делать ей различные знаки, свистеть, улюлюкать, обзывая ее грязными, непристойными словами. Та, не оставаясь в долгу, отвечала им каким-нибудь неприличным жестом и тут же скрывалась за шторой.
Из публичного дома день и ночь доносилась музыка — турецкие и арабские мелодии. Чаще всего звучали песни Фарида Атраша. Патефонным пластинкам нестройно вторили пьяные охрипшие голоса гостей и обитательниц дома. Время от времени из окон высовывались в нижнем белье накрашенные девицы. Они, словно дразня арестантов, прохаживались с горделивым видом перед окнами, выходили на крышу, маячили в дверях. Заключенным казалось, что они ощущают даже их запах. Втягивая носом воздух, кто-нибудь мечтательно говорил:
— Эх, как только выйду, первым делом навещу соседок! Надо же в конце концов познакомиться. Столько лет рядом жили.
— И от нас не забудь привет передать, — просили его товарищи, которым было еще рано об этом мечтать.
— Можете быть спокойны, первый поклон от вас, а потом уж от себя.
Иногда среди ночи из публичного дома раздавались вдруг душераздирающие крики, визг, доносился шум пьяного дебоша или драки. Заключенные просыпались и беззлобно ругались.
— Опять у наших соседей отношения выясняют. Сами не спят и нам не дают. Мало того, что днем смущают покой, так и ночью нет от них спасения. И кто только сообразил расположить нас по соседству? Нормальный человек не додумался бы до этого.
