Абу Хамид сосредоточенно бил молотом по раскаленному куску железа, будто наказывая его за излишнее упрямство. Брусок был красным, как угли, из которых его только что вытащили клещами. Абу Хамид, по пояс голый, вспотевший, настолько был увлечен работой, что не замечал ни жары, ни резкого запаха жарящегося где-то рядом мяса, ни беспорядка, царившего у него в кузнице, ни базарного многоголосого шума, ни пронзительных криков Абу Самиры. Не сразу заметил он и вошедших в кузницу Надима Мазхара и учителя Кямиля. Но, увидев их, засуетился, захлопотал, усадил на лучшие места, какие только можно было найти в кузнице, а сам устроился перед ними на полу. На лице Абу Хамида светилась счастливая улыбка, вызванная нежданным приходом таких уважаемых и, надо сказать прямо, редких для него гостей.

— Добро пожаловать! Добро пожаловать! — повторял взволнованный Абу Хамид. — Милости просим! Рад, очень рад таким дорогим гостям. Какой счастливый случай привел вас сюда? Чем могу быть вам полезен?

— Да, Абу Хамид, нам нужна твоя помощь, — ответил Надим.

— Сейчас нам тебя не хватает, как луны в темную ночь, — добавил Кямиль, щуря в усмешке глаза.

— Слуга ваш покорный, располагайте мною. Ваш визит для меня, как солнце в ненастный день. Один аллах ведает, как рад я вам!

Абу Хамид вытер руки о фартук, достал из кармана табакерку и протянул ее Надиму. Взяв щепотку табаку, Надим передал ее учителю. Абу Хамид тем временем вышел на улицу и заказал кофе. Вернувшись, он опять сел, поджав под себя ноги, но тут же вскочил и, подбежав к двери, крикнул:

— Абу Самира! Нельзя ли потише — у меня гости!

— Слушаюсь! Будь спокоен, Абу Хамид, больше моего голоса ты не услышишь!

Однако не успел Абу Хамид усесться поудобней, как за стеной опять послышались громкие заклинания Абу Самиры, сцепившегося с очередной покупательницей:

— Сестрица, я тебе уже сто раз говорил и еще раз повторяю: у меня цены твердые, установленные раз и навсегда. Понятно тебе?

— Нет, не понятно! — еще громче закричала женщина. — Где это видано, такие цены! Совести у тебя нет!

В ответ Абу Самира разразился драматическим хохотом. Абу Хамид, не выдержав, опять подскочил к двери.

— Я же тебя просил, Абу Самира, не шуметь. У меня гости. Дай нам поговорить спокойно!

— Ради аллаха, Абу Хамид, клянусь своими усами и жизнью твоих дорогих гостей, что больше ты меня не услышишь. И пусть отсохнет мой язык, если я издам хоть звук!

— Да оставь ты его в покое, — вмешался Надим, — Пусть кричит, ведь он голосом зарабатывает себе на хлеб. А и замолчит он, шуму на базаре все равно не убавится.

Принесли кофе. Только после того, как чашки опустели, Надим наконец перешел к делу.

— Слышал, Абу Хамид, Муршид опять зашевелился. Не сегодня завтра придется давать ему бой.

— И ему и французам, — вставил Кямиль, — Вот мы и решили объединиться, чтобы действовать сообща, плечом к плечу. Каждый будет помогать, чем только сможет. Как ты на это смотришь?

Абу Хамид, скромно потупив глаза, помолчал, потом спросил:

— А чем я могу помочь? Кто я сейчас такой? Мое мнение никого теперь не интересует. Какой от меня вам будет толк?

— Не наговаривай на себя, Абу Хамид, — возразил Надим. — Все это вздор. Люди к тебе всегда прислушивались. И сейчас они помнят тебя. Вчера все в один голос хвалили тебя, говорили о тебе только хорошее…

— Даже Исмаил Куса?..

Надим заговорщически подмигнул Кямилю, дескать, вступай теперь ты, пока не поздно, не то хозяин оседлает своего любимого конька, а уж тогда его не остановишь.

— А что Исмаил? — простодушно спросил Кямиль. — Разве он не такой патриот, как ты? Ему тоже родина дорога. Нам всем очень скоро придется защищать ее от французов или Муршида. Для этого нам надо быть всем заодно. Помогать друг другу. Иначе с нами расправятся поодиночке.

Кямиль рассказал Абу Хамиду о вчерашнем совещании. Объяснил ему, что люди разных политических взглядов могут и должны объединиться для борьбы против общего врага. Рассказал о всеобщей забастовке в Дамаске.

— Почему забастовка увенчалась успехом? Потому что выступили все сообща, под одним лозунгом, с едиными требованиями. Различие взглядов не помешало людям объединиться, и они одержали победу. Нам тоже нужно объединиться, ибо предстоит сражение сразу с двумя противниками: и с французами, и с Муршидом.

— А про англичан ты забыл?

— Нет. Их, разумеется, тоже надо учитывать. Они только делают вид, будто их ничего не касается. Но верить им нельзя. Их лицемерие и коварство нам хорошо известны. Они только ждут удобного случая, чтобы занять место французов. Так что, воюя с французами, мы не должны забывать и об англичанах, но это как бы второй эшелон.

— Ну а как правительство?

— Говорят, будто бы и оно так думает.

— И вы верите этим лгунам, этим прихвостням, которые цепляются за власть?

Надим, пряча улыбку, снова подмигнул Кямилю: все-таки Абу Хамиду удалось вспрыгнуть на своего любимого конька!

— Сейчас, как никогда, важно объединение, — говорил Кямиль. — Это понимают все. Тот, кто останется в стороне, — предатель общенациональных интересов. Предстоящая борьба — это лучший экзамен, где будет проверяться патриотизм!

— Ну а что я должен буду делать? Какой помощи вы ждете от меня?

— Мы полагаем, что ты сумеешь кое-что разузнать о Муршиде. И чем больше узнаешь, тем лучше. Нам очень важно быть в курсе его планов.

— Это я могу! Завтра же закрою свою кузницу и отправлюсь собирать сведения.

— Молодец, Абу Хамид! — воскликнул Надим, — Мы верили в тебя. Прав Кямиль: ты золотой человек!

— Наш народ вообще золото! — возбужденно произнес учитель.

— Это верно, — согласился Надим. — Большинство людей — искренние патриоты. Но не хватает у многих решительности. Надо их раскачать, подтолкнуть…

— Нет, просто наши люди очень эмоциональны и в то же время простодушны, доверчивы. Но долго их обманывать нельзя. Они сердцем чуют, где правда, а где ложь…

За стеной снова раздались вопли Абу Самиры. Абу Хамид подскочил как ужаленный и, распахнув дверь, закричал:

— Да заткнись же ты наконец, Абу Самира. Я оглох от твоего крика!

Абу Самира, сделав испуганные глаза, нырнул головой в один из многочисленных сундуков с овощами, затем, выпрямившись, приложил ладонь ко рту, как бы давая молчаливую клятву, что отныне будет нем как рыба. Абу Хамид, конечно, прекрасно знал, что через несколько минут он опять забудет о своей клятве и примется орать пуще прежнего. Но Абу Хамид должен был на него прикрикнуть, хотя бы для того, чтобы показать таким важным гостям, как Надим и Кямиль, что он тоже обладает здесь достаточной властью и авторитетом, необходимым для выполнения любого важного задания и ведения политической работы.

После того как он перестал посещать кофейню Ибн Амина в Шейх Захире, где над ним постоянно посмеивались из-за его «несчастной любви» к Гитлеру, он замкнулся, ушел, как он говорил, в подполье. Свою «партию», однако, сохранил. В ней, правда, состоял теперь только Абу Самира. Все невысказанные обиды, всю накопленную желчь, всю злость и презрение, которые он питал к своим бывшим единомышленникам, предавшим его, Абу Хамид откровенно мог высказать только Абу Самире. И ему очень хотелось, чтобы тот был свидетелем его реабилитации. Чтобы тот услышал, как сам Надим и Кямиль назвали его «золотым человеком». Он радовался своей победе больше, чем в свое время радовался победам Гитлера. К нему пришли за помощью — значит, тем самым признали и его прошлые заслуги как последовательного борца против колонизаторов. Он и сейчас готов доказать свою преданность делу борьбы за независимость. Абу Хамид с воодушевлением заговорил о том, что готов сделать гораздо больше того, о чем его просят. Вынужденное безделье совсем измучило его.

— Вы только скажите, что нужно сделать! Бросить бомбу? Заложить взрывчатку? Поджечь французские казармы? Я на все пойду. Можете на меня положиться. Готов даже жизнью пожертвовать.