Бригада по–прежнему держалась стойко. Сопротивление вражескому натиску было настолько упорным, что без прямого содействия авиации ни танки, ни пехота не могли продвинуться вперед. Бомбардировщики вызывались для подавления отдельных огневых точек, минометных расчетов. За день враг произвел на участке бригады свыше тысячи самолето–вылетов, сбросил больше 2,5 тысяч бомб.

11 июня наш КП был уже на безымянной высоте, в верховье Трензиной балки.

Метрах в восьмистах севернее батальон немецкой пехоты с танками окружил нашу минометную роту. У минометчиков еще раньше вышел из строя весь командный состав, и командовал ими старший политрук И. А. Чаусовский. Это был степенный политработник, умевший делать все толково и обстоятельно, а в этот день мы узнали, что он был еще и героем.

Окруженная рота отбивалась больше трех часов. Мы помогали ей артиллерией, хотя снаряды были на исходе. Но снять с позиций какое‑либо подразделение и послать на выручку Чаусовскому и его людям не было никакой возможности. Потом с КП увидели, как немцы ринулись в окопы минометчиков, до нас донеслись оттуда последние разрывы гранат…

Позже оттуда выбралось несколько раненых бойцов. Они рассказали о последних минутах своих товарищей. Когда стрелять уже было нечем и гитлеровцы проникли в траншеи, комиссар Чаусовский — он лежал в блиндаже с оторванной ногой — запел «Интернационал». Подхватив революционный гимн, бойцы схватились с фашистами врукопашную, пустили в ход последние гранаты.

Почти двое суток дралась в окружении другая наша минометная рота, которой командовал лейтенант П. И. Пригарин. Уничтожив десять немецких танков, часть этой роты вырвалась из вражеского кольца.

А на второй позиции продолжал отбивать яростные атаки отряд Кохно. 10 июня майор сообщил по радио, что отряд полностью окружен. Еще два дня связь действовала хорошо, и мы регулярно получали подробные донесения о том, как отражаются вражеские атаки. Знали даже, кто именно из бронебойщиков подбил еще несколько танков и автоцистерн.

Радуясь, что Кохно держится на нашей прежней второй позиции, мы еще надеялись туда вернуться. Ведь 11 июня наши войска предпринимали на этом направлении контрудар.

Потом рация Кохно умолкла. Но за линией фронта— там, где находился отряд, вновь и вновь возникала сильная стрельба. Между тем стало ясно, что контрударом не удалось (для этого не хватало сил) срезать вражеский клин, как это намечалось. Надо было как‑то выводить наших товарищей из окружения.

— Людей везде осталось мало, но сейчас наименьший нажим испытывает первый батальон, — вслух размышлял Потапов. — Придется взять оттуда роту. С храбрым командиром, может быть, и пробьются к Кохно…

— Пробиваться придется больше двух километров, — заметил я. — Может быть, лучше послать несколько человек с приказом майору Кохно выходить сюда?

— Нет, будем контратаковать, — решил командир бригады.

Набрали человек шестьдесят. Сводную роту возглавил помкомбата по хозчасти лейтенант Новиков. Пошел с ним и младший лейтенант Грицик — тот, который со своими пулеметчиками два дня не позволял немцам передвигаться по Камышловскому оврагу. Полковник Потапов сам поставил роте задачу — пробиться к отряду Кохно и вывести из окружения.

Однако сделать это рота не смогла: дорогу преградил слишком сильный огонь. После этого Потапов согласился с моим предложением послать к Кохно одного-двух человек. Но кого? Работники штаба уже почти все были ранены или убиты. Идти мне самому комбриг не разрешал. Пришлось послать лейтенанта Молчанова, так часто выручавшего нас в самых различных случаях.

Задание он принял просто и деловито, как принимал все, что ему поручалось. Заверил, что пройти к Кохно сумеет. Но больше мы его уже не видели, и что с ним сталось, я не знаю.

А отряд Кохно, к большой нашей радости, 14 июня самостоятельно пробился к основным силам бригады. За дни боев в окружении он подбил и сжег 23 танка, уничтожил несколько автоцистерн, истребил сотни гитлеровцев. Бронебойщики сумели даже сбить самолет–корректировщик.

В один из этих тяжелых дней, поздно вечером, ко мне заглянул Семен Иванович Костяхин. Став после ранения И. А. Слесарева комиссаром бригады, он почти все время находился в подразделениях, на переднем крае.

Вот и сейчас только что вернулся из восьмой роты. Почернел, оброс, а добрые глаза все так же светятся — мягко и лучисто — за стеклами очков. Стал рассказывать: людей в восьмой роте уже совсем мало, политрук Дорохов ранен, но рота и сегодня выстояла. Немцы двинули в атаку пятнадцать танков, за ними — пехота. Но наши бойцы уже знают, как бороться с танками. Подпустили их поближе и закидали противотанковыми гранатами. Семь танков подбили, остальные повернули назад. Ну, а с пехотой справились пулеметчики и автоматчики.

— Какие люди! Как научились драться! — восхищался Семен Иванович. — Эх, если бы…

Это «если бы» то и дело приходило на ум. Если бы побольше снарядов… Если бы побольше людей в строю…

Мы видели: наш отпор врагу постепенно ослабевает. Не потому, что кто‑то упал духом — этого не было. Но у нас не хватало боеприпасов, вооружения, мы понесли большие потери, особенно в командном составе, которые нечем было восполнить. К этому времени уже почти никого не оставалось в строю из прежних командиров и комиссаров батальонов, командиров рот, взводов. Опустели и штабы. То, чем стала бригада, фактически было батальоном.

С 10 июня, после того как основные подразделения отошли за вторую позицию, мы уже не имели за собой заранее подготовленных к обороне рубежей. Их приходилось готовить теперь, под вражеским огнем. И для этого опять‑таки требовались люди.

Но все равно врагу дорого стоил каждый шаг продвижения. Лишь за один день боев в районе станции Мекензиевы Горы и у Трензиной балки части 345–й дивизии и наша бригада разгромили 3 неприятельских пехотных полка и кавалерийский эскадрон, подбили и уничтожили 42 танка.

После двухдневной весьма относительной передышки (натиск врага не прекращался, но ослабел, и это было результатом понесенных им потерь, необходимости подтянуть свежие части) вновь разгорелись ожесточенные бои. Главным образом на стыке с нашим левым соседом — 345–й дивизией. Противник упорно пытался сбросить нас в Инкерманскую долину. Но ему еще не хватало для этого сил — их сковывала 95–я дивизия, которая вела тяжелые бои на Северной стороне.

Если нам подбрасывали снарядов, пехоту хорошо поддерживали артиллеристы. У них в основном сохранился командный состав, и наша артиллерия — были бы боеприпасы! — представляла еще вместе с минометчиками грозную силу. Наблюдательные пункты командиров дивизионов— капитанов А. В. Макарова, М. 3. Певкина и Н. Ф. Постоя размещались теперь совсем недалеко от бригадного КП, и вызов огня по любой цели происходил легко и просто.

Порой артиллеристы выручали пехоту и людьми. Когда вновь был ранен командир третьего батальона Яков Степанович Кулиниченко и комбриг поручил мне быстро подобрать командира ему на замену, я вспомнил, что где‑то недалеко находится с двумя или тремя противотанковыми пушками начальник штаба артдивизиона старший лейтенант Дробот. Это был смелый и решительный человек, отличившийся еще в декабрьских боях, и я предложил его кандидатуру на должность комбата.

— Хорошо, согласен, — сказал Потапов, и назначение состоялось. К помощи отдела кадров мы в таких случаях тогда не прибегали.

Дробот немедленно был направлен в батальон, отбивавший очередные вражеские атаки. Потом, правда, мы все‑таки вернули его артиллеристам, а комбатом стал Иван Ильич Кохно. Из окружения он вышел раненым, и ему былц предложено эвакуироваться на Большую землю, но Кохно отказался.

— Ноги и одна рука целы, — сказал он, — значит, еще можно воевать. Да и с людьми жаль расставаться.

Жестокие июньские бои сроднили всех. Людей, как никогда, тянуло друг к другу. Пользуясь тем, что от КП теперь было всего несколько сот метров до любого участка передовой, шел туда, к бойцам, и полковник Потапов, как только представлялась возможность отлучиться.