В этом мрачном настроении Фауст покинул Майнц и отправился в соседний имперский город, надеясь продать премудрому магистрату напечатанную им латинскую библию и на полученные деньги накормить своих голодных детей. В своем родном городе он ничего не добился, так как архиепископ вел в это время грозную войну со своим капитулом^{5} и весь Майнц находился в величайшем смятении. Дело было в следующем: одному доминиканскому монаху^{6} приснился сон, будто он лежит в постели со своей духовной дочерью, прекрасной Кларой, инокиней монастыря белых сестер^{7}, которая была к тому же племянницей архиепископа. Утром доминиканец должен был служить литургию. Он отслужил ее и, несмотря на грешную ночь, причастился тела господня. Вечером, разгоряченный рейнским вином, он рассказал о своем сновидении одному молодому послушнику. Рассказ Этот раздразнил воображение юноши, и, кое-что прибавив от себя, послушник передал услышанное одному из монахов. История распространилась по всему монастырю; ее разукрасили всякими ужасами и сладострастными подробностями: в конце концов она дошла до строгого настоятеля. Святой муж, ненавидевший отца Гебгардта, особенно за уважение, которым тот пользовался в знатных семьях Майнца, испугался такого соблазна, а так как в этом происшествии можно было усмотреть осквернение святых даров, то он не отважился принять решение по столь важному делу и доложил о нем архиепископу. Архиепископ правильно заключил, что грешникам снится до ночам именно то, о чем они думают и мечтают днем, и наложил на монаха епитимью^{8}. Капитул, ненависть которого к архиепископу становится всегда тем сильнее, чем дольше сей святой муж живет, и который охотно пользуется всяким случаем, чтобы помучить старца, выступил в защиту отца Гебгардта и возразил против епитимьи на следующем основании: «Всему миру известно, что дьявол искушал святого Антония картинами сладострастия и упоительнейшими соблазнами, и если дьявол мог так поступать со святым, то ему вполне могла прийти мысль сыграть такую же скверную шутку с доминиканцем. Монаху нужно дать наставление, указать на пример святого Антония и разъяснить ему, что молитва и пост — лучшее оружие для борьбы с дьявольским искушением. Впрочем, капитул очень огорчен тем, что сатана уже не питает должного уважения к архиепископу и так обнаглел в своих адских кознях, что покушается даже на членов высокочтимой семьи архиепископа». Капитул вел себя в этом деле точно так же, как поступают наследные принцы, которые полагают, что их отцы царствуют слишком долго. Но что уже совершенно запутало историю, так это известие, пришедшее из обители белых сестер. Все монахини собрались в трапезной, чтобы разукрасить к предстоящему празднику статую мадонны и великолепием ее одеяния превзойти своих соперниц — орден черных сестер^{9}, как вдруг вошла старая привратница и рассказала дьявольскую историю, прибавив, что доминиканца, наверно, предадут сожжению, ибо капитул только что собрался для вынесения приговора. В то время как привратница рассказывала эту историю, не опустив при этом ни одной подробности, щеки юных монахинь стали алыми: грех, который не пропускает случая отравить своим ядом невинное сердце, проник в их кровь, и они сразу же мысленно представили себе все рискованные сцены. Тем временем лица старух исказились гневом и яростью. Настоятельница дрожала, опираясь на свой посох, очки упали у нее с носа, а обнаженная мадонна стояла среди них и, казалось, молила взволнованных и возмущенных инокинь прикрыть ее наготу. Когда же привратница сказала, что женщиной, которую дьявол привел в постель доминиканцу, была сестра Клара, дикий крик огласил всю трапезную. Одна только Клара оставалась спокойной, и когда вопли и крики немного утихли, она с улыбкой сказала:

— Милые сестры, почему вы так ужасно кричите? Мне тоже снилось, что я спала с отцом Гебгардтом, моим духовником, и если это дело рук врага рода человеческого (при этих словах она вместе со всеми остальными монахинями осенила себя крестным знамением), то пусть наложат на него покаяние. Что касается меня, то я не помню более веселой ночи, все равно кто бы ни внушил мне это видение.

— Отец Гебгардт? — вскрикнула привратница. — Да помогут нам все ангелы и святые! Ведь это именно он и видел вас во сне, вернее — именно его дьявол свел с вами, и теперь его хотят за это сжечь.

Таким образом, осведомленность привратницы значительно возросла, неясное видение приобрело плоть и кровь, и в таком виде весть разнеслась по всему городу. Мадонну оставили неодетой, как была, не заботясь больше о том, чтобы затмить черных сестер. Настоятельница отправилась распространять адскую историю дальше, за нею побежала экономка, привратница собрала перед своей калиткой целую толпу народа, а Клара наивно отвечала на еще более наивные вопросы сестер. Даже трубы Страшного суда не смогли бы вызвать в Майнце большего ужаса и смятения, чем вызвала эта история. Только однажды в прирейнских епископствах и архиепископствах был еще больший переполох: это было, когда жизнерадостным французам пришло в голову восстановить права человечества, утраченные людьми сразу же при первоначальной организации общества. Не удивительно, что многим сейчас вспомнилась пляска святого Витта, которая с такой поразительной быстротой заразила тогда города и государства Европы и так вскружила и разгорячила головы европейцев, а в особенности немцев, что рыцарь и крестьянин, граф и конюх, епископ и сельский поп, дворянка и нищенка, графиня и камеристка в хаотическом беспорядке хватали друг друга за руки и в диком, безумном хороводе неслись из деревни в деревню, из города в город до тех пор, пока все они, обессиленные, а более слабые и совсем без признаков жизни, не падали на землю^{10}.

Когда настоятель доминиканцев узнал о происшествии, он поспешил на заседание капитула, и его сообщение придало делу новый оборот. Теперь архиепископ охотно прекратил бы эту историю, но капитул был заинтересован в ее дальнейшем распространении, и все каноники единогласно постановили донести об этом сомнительном случае святому отцу в Риме. Они кричали, шумели, гремели, угрожали, и только колокол, звавший к обеду, смог разъединить споривших. Открытая борьба скоро превратилась в тайную. Двор пытался действовать подкупом, капитул — интригами, и весь Майнц, как монахи, так и миряне, на несколько лет разделился на две враждующие партии, которые не видели и не слышали ничего и не говорили и не думали ни о чем, кроме как только о дьяволе, белой монахине и отце Гебгардте. На кафедрах всех факультетов велись по этому вопросу диспуты. Казуисты^{11}, допросив монахиню и доминиканца и сопоставив их показания, исписывали целые фолианты рассуждениями о всех возможных случаях грешных и безгрешных сновидений. Кто же в такое время мог бы заинтересоваться Фаустом и его изобретением?

В имперском городе, тихой резиденции муз и убежище наук, Фауст надеялся на больший успех. Он предложил свою библию достопочтенному магистрату за двести золотых гульденов. Но так как несколько недель тому назад для погреба ратуши было приобретено пять бочек рейнского вина, то дело пошло не слишком легко. Фауст обращался ко всем членам магистрата, старостам, сенаторам, почетным гражданам, начиная от гордого патриция и кончая еще более гордым мастером цеха сапожников. Всюду ему обещали благосклонность, поддержку и милость. Наконец он стал искать покровительства преимущественно у самого бургомистра, но Это привело лишь к тому, что жена бургомистра зажгла могучий огонь страсти в его легко воспламенявшейся груди. Однажды вечером бургомистр заверил его, что в ближайшие дни совет магистрата примет решение, обязывающее всех евреев города поголовно выложить необходимую сумму. На это Фауст ответил, что его дети могут умереть от голода прежде, чем столь просвещенному собранию удастся прийти к единогласному решению. Потеряв всякую надежду, терзаемый любовью и гневом, он удалился в свою одинокую комнату. Досада заставила его снова обратиться к магическим формулам. Искушение отважиться на дерзновенный поступок и с помощью дьявола обеспечить себе независимость все горячее жгло его мозг. Но мысль о таком союзе приводила его в трепет. Дико жестикулируя и выкрикивая безумные восклицания, расхаживал он большими шагами взад л вперед по комнате и боролся с мятежными порывами своего духа, стремившегося любой ценой рассеять тьму, окружающую человечество, в то время как ум еще содрогался перед решением. Но тут алчущий стал сравнивать возможность и надежду насладиться наконец жизнью с предрассудками молодости, с бедностью и с презрением людей. И стрелка весов заколебалась. Рядом на готической башне пробило одиннадцать. Черная ночь окутала землю. С севера доносилось завывание бури, тучи заволокли полную луну, вся природа пришла в смятение. Великолепная ночь, чтобы сбить с толку взволнованное воображение! Все еще колеблется стрелка весов. На одной чаше легко подпрыгивает религия и ее опора — страх перед будущим. Другая чаша перевешивает, на ней — жажда независимости и знаний, гордость, сластолюбие, гнев и горечь. Но мысль о вечности и муках ада еще страшит ум Фауста. Так колеблется дева между наставлениями матери и голосом природы, ощущая на своей груди пламенные поцелуи возлюбленного. Так колеблется философ между двумя суждениями: одно верно, а другое исполнено блеска и ведет к славе, — которое же избрать?